Хуже не бывает

Так что его испытующий взор больше не преследовал Сьюзан, к тому же она уменьшилась до нечеловеческих размеров. С каждым днем от нее оставалась лишь половина той личности, что была днем ранее, она съеживалась все сильнее и сильнее, падая все ниже и ниже в самооценке. Каждый день она теряла еще один интерес, еще одну способность, еще одну тему для разговора, мазки накладывались постепенно, скоро эта краска покроет ее целиком, залепит последний угол, и она превратится в безмолвную, застывшую нарисованную даму – смотрящую из рамы на прежнюю жизнь.

Она все уменьшалась, стала меньше говорить, чувствуя, что не может поделиться ничем стоящим, она утратила силу, слова и мудрость, но главным образом – энергию, необходимую, чтобы говорить то, что люди хотят услышать. Из нее выкачали сок, нужный для того, чтобы плавно двигаться в мире среди других.

Просыпаясь на неправильной стороне жизни, головы, всего на свете, Сьюзан с каждым днем оставалась в постели все дольше и дольше, редко поднимаясь до того времени, когда уже было пора забирать Хани из лагеря. Отвозила ее няня, которая теперь выполняла все больше и больше материнских обязанностей: тех обязанностей, с которыми Сьюзан до сих пор справлялась, что давало ей право считать себя хорошей мамой. Но Кэтлин перенимала все больше материнских черт, все больше и больше входила в роль матери, до тех пор, пока не стала играть не только обычные дневные представления, но и вечерние тоже, дублируя подлинную, столь желанную, хоть и банальную роль.

Сьюзан всегда не хватало многогранности, ей никогда не удавалось играть за пределами своих границ, но теперь даже это казалось чрезмерным испытанием для ее дарований и доводило ее до полного истощения, она могла лишь наблюдать, как мир движется вокруг нее на разных скоростях, с разными импульсами. В другое время она бы заметила или удивилась этому, но теперь иного порядка вещей не существовало, Сьюзан просто лежала на боку, глядя, как свет меняется от светлого до темно-серого. Свет из окна и телевизор светили на нее до тех пор, пока она не подскакивала в ужасе – два часа. Ей приходилось вставать, надевать туфли, какую-то одежду и брести по дорожке мимо гостевого домика, откуда, из иных миров, за ее усилиями могли наблюдать встревоженный Крейг или Хойт. Она погружалась все глубже и глубже в безрадостные симптомы переменчивого настроения, проползая отравленным путем к выходу, к застывшей на месте машине.

Она ехала по бульвару Сансет, затем на запад, к лагерю Хани рядом с пляжем в Санта-Монике, едва замечая ревущее радио, в помятой одежде и с болезненным лицом. Сьюзан должна была забрать свою девочку и постараться сделать все, чтобы прогнать беспокойство с полного надежды личика дочери.

– Тебе сегодня получше, мамочка? – Глаза Хани были полны почти неприкрытой мольбы. Пожалуйста, пусть тебе будет лучше, пусть все будет хорошо.

– Да, – всегда отвечала Сьюзан, улыбка растягивала ее хмурое лицо. Лучшее, на что она была способна в этих ужасных условиях.

Но Хани невозможно было одурачить. Настороженно глядя, она спрашивала:

– Что сказал доктор?

Но Сьюзан не могла ответить, ее горло сжималось от противоречивых чувств. Ужасная печаль охватила ее, когда она поняла, что заставляет беспокоиться дочь, эту рано повзрослевшую сестру милосердия. Как она могла так поступить с ней.

Ответ прост: разве Сьюзан самой не пришлось выступать в роли такого маленького компаньона? О, у нее не было медицинского образования, как у Хани, но у нее были обязанности: знать, в какой пакет нужно дышать матери, и что сказать, когда вызываешь доктора. Но это было кекуоком по сравнению с превращением ее шестилетней девочки в «Сестру Хани, Дочь Психопатки Сьюзан и Брата Милосердия». Это тянет на жестокое обращение с детьми, и сразу после того, как она выберется из этой адской дыры, в которую сама себя загнала, ее бросят в тюрьму, выставив в еще более дурном свете. Разумеется, она не хотела выплескивать бушующие в голове ураганы на своего ребенка, подхлестывая ее развитие в каком-то кривом направлении. Она в очередной раз вознесла безмолвную молитву, чтобы Хани не унаследовала ни капли ее грошового ДНК.

Поскольку мать не ответила, Хани сделала еще одну попытку, легкая тревога звучала в ее голосе, колокольчик, привлекающий внимание матери.

– Ты говорила с доктором, мама? Ты сказала, что собираешься поговорить с ним.

Сьюзан поспешно вытерла влагу под глазами и уставилась на дорогу.

– Я оставила ему сообщение, – выговорила она, направляя свое четырехколесное чудовище к дому, в укрытие.

– Ты должна еще раз ему позвонить, – серьезно сказала ей Хани.

Сьюзан перестала дышать, пытаясь разорвать растущий в ней пузырь эмоций. Ее захлестнул этот страшный поток, переполняя глаза и горло, горяча лицо, она кивнула, с трудом сдерживая рыдания. Если Хани поймет, что мама плачет, это еще сильнее ранит ее душу.

В наступающей тишине Сьюзан пообещала себе превратиться в доктора Мишкина, чтобы уберечь свое дитя от тревоги и отчаяния.

– Тебе грустно, мамочка?