Хвастунья

— Все вы, таланты, — рассеянные, вы забыли, что на завтра у вас билет на самолет. Пока мы с Лесючевским будем беседовать, вы уж, будьте любезны, нумеруйте. Если что не так, Верочка вам поможет. Куйте железо, пока горячо, — и выскочил из отдела, — через полчасика вернусь! — Я нервно нумеровала, простой карандаш сломался, блондинистая Верочка дала мне цветной, коричневый, но и коричневый я сломала, донумеровывала, — повезло, что страниц немного — зеленым. Точить карандаши было нечем и некогда, все время заходили разные поэты, но Вера им отвечала: «Чивилихин занят». Гурунц пришел за мной с коробкой конфет для Верочки, а она вся зарделась, застеснялась. А с чего ей стесняться, если она, как потом выяснилось, невестка самого Алексея Суркова, автора «Землянки», которую и сейчас поют? Уже на улице, то есть в Гнездниковском переулке, Гурунц мне признался: «Инна-джан („джан“, Софья Григорьевна, — это душа по-армянски, а еще раньше — по-персидски), слушай сюда внимательно. Я ни с кем не знаком — ни с Лесючевским, ни с Чивилихиным, его имя-фамилию от секретарши Верочки и узнал. Пока ты нумеровала, я в пивной посидел, рядом с аптекой, где мы вчера встретились. Главное сделано, — рукопись зарегистрирована. Обманул я тебя в твою пользу, ради правды. Ты — талант, но сама бы рукопись не отнесла, провинциально мыслишь, что без блата ничего нигде не получится». Я хотела ему ответить, что вот в «Новом мире» печатают не по блату. Если честно, Софья Григорьевна, я сильно огорчилась, мысля провинциально: одно дело — цикл, а другое — целая книжка. Я и не подумала о ней справляться, как велел, убегая и быстро помахивая своим большим портфелем, не сильный с виду Гурунц. А уезжать домой я должна была только через двадцать дней, и вскоре, когда мы сидели со Светловым в цедеэле и пили коньяк, ко мне подошла Верочка: «Вы не улетели? Так что же не звоните и не заходите? На вас есть две очень положительные внутренние рецензии, поздравляю!». Тут меня и Светлов поздравил, удивляясь, что я ему про рукопись не обмолвилась, дескать, мог посодействовать. Дескать, в «Литературке» он одной слабейшей поэтессе, но красавице «Доброго пути» в одноименной рубрике пожелал, дело лично-щекотливое, не мог отказать. А мы с ним, дескать, собратья по художественному перу, так и выразился. По этому случаю я на предпоследние деньги купила бутылку трехзвездочного, и мы с ним еще долго отмечали вместе с Кирсановым. Правда, Кирсанов наш коньяк пить не стал, он, крепенький, с короткой челочкой, я уже приметила, подходит к столу со своими пятьдесят граммами, сам не угощает, но и на чужие не пьет. Такая фантастическая история с моей «Верностью» вышла. Светлов (а я ему и Кирсанову подробно, даже подробней, чем вам сейчас, Софья Григорьевна, рассказала про хитрость Гурунца) заметил: «Старуха, все у тебя отлично получается, потому что ты зеленым карандашом закончила нумерацию: путь открыт, паровоз летит и посвистывает, стрелочник ликует». Но, по-моему, не поверил. Потому что и вчера утром, когда я зашла к нему в Художественный проезд, он встретил меня остротой: «Путь открыт, стрелочник ликует» — и продолжал ехидно острить, обернувшись к жене: «Радам, я пошел с нашим путевым фонарем, с нашей путеводной Лиснянской, в кафе-мороженое». Невероятно красивая, статная Радам — вот кто со вкусом! — попросила меня, как просила ежеутренне всю неделю, присмотреть, чтобы ее Миша закусывал, и вечером привести домой. Я и слежу вовсю, чтобы ел, а не только пил, и привожу его к Радам в районе 10 вечера. Она меня благодарит, дескать, не облеван, и не так уж и набрался. Мне ее жаль, другая бы давно навсегда ушла к своему физику Понтекорве, небось он у нее завелся не от хорошей жизни.

Меня стрижет завпоэзией, а я прикусываю язык. От удушающего желания курить я чуть было не выболтала то, что знаю от самого Светлова: сперва у него начались разнообразные женщины, а потом уж и Радам одного лауреата, итальянца Понтекорву себе нашла. Светлов хоть и острит в мой адрес, почему-то печально откровенничает. Не только насчет разнообразных встречных-поперечных баб из окололитературной и околосценической среды. Такое можно и вперемежку с остротами выбалтывать. Он и о серьезном, судьбоопределившем поведал, и не спьяну, а на трезвый язык. Пить начал, когда его, бывшего молодого троцкиста, посадили и продержали несколько дней в чека. Светлов рассказал, что он такой страшный страх перенес, что после этого только дурак может жить в полной трезвости. И только дурак может без конца писать стихи. Получается, что я — и есть тот дурак, без конца пишущий стихи.