Хвастунья

А я вот отказывалась читать и этим, видно, заинтриговала Светлова. В последний присест за наш столик он все-таки настоял, выслушал четыре коротких, на длинные у меня духу не хватает, и высказался: «О, да ты совсем не графоманша, даже — наоборот». Мы с Михаилом Аркадьевичем с того обеда дружим.

Тут делаю паузу, чтобы завпоэзией оценила, с кем дружу! Но она без впечатления: то отходит с ножницами, то приближается, командуя: «Закройте глаза! Откройте глаза!» — собирается кроить челку, которой не было с моих четырех лет, когда с Колодезной, именно из того дома, где родился Ростропович, мы переехали на Кооперативную, промежуточно — Ворошиловскую, а ныне Мамедалиева, где тетя Надя знает меня, по ее меткому выражению, с горшка. Сбой памяти — в начале войны еще не высланная соседка Афродита устроила мне челку.

Наш дом, а в частности наш третий этаж, заслуживает особого внимания не только потому, что сплоченно-интернационален. Не только потому, что, построенный греком-судовладельцем, удивительно красив кариатидами и высоченными лепными потолками. Там, где живет тетя Надя, была столовая хозяйской семьи, — на потолке — лепной виноград и другие фрукты, в бывшей родительской спальне — амуры, а на светло-зеленых стенах — толстые, замысловатые темно-зеленые стебли с редкими, некрупными розовыми венчиками. В природе таких нет. Но когда мне исполнится 40, и мы с Липкиным поедем в его родную Одессу, и зайдем в уцелевшую греческую церквушку, я сладко вздрогну, увидев стены, словно бы вьющиеся такими же замысловатыми стеблями и цветиками, как в спальне родителей. Но это произойдет через лет двенадцать. А пока я об этом не ведаю, как ничего не ведаю о Липкине, кроме того, что слышала краем уха: он переводчик не хуже Жуковского. Да и откуда мне о нем ведать? Приезжая в Москву, вращалась в цедеэлевском кругу, а он — абсолютно в другой, в высшей сфере, там, где Ахматова, Платонов, Заболоцкий, Гроссман.

А пока моя память взбирается на третий этаж, заслуживающий особого внимания. И конечно, не тем, что в двух бывших детских — на потолках голые ангелочки, похожие на новорожденных, а на голландских кафельных печах — нимфы с волосами ниже бедер, с волосами вместо платья. По одному нашему этажу можно пронаблюдать время, не эпоху. Эпоха — древнегреческое слово, эпоха — в моем сознании нечто застывшее, историко-географическое, короче — Эллада. А время — нечто подвижное, текущее, замысловато-переплетающееся. И если сравнивать его с чем-нибудь греческим — то лишь со стеблями и венчиками в спальне. Но сравнивать не стоит, ибо они чудесно красивы, а время, хоть чудесно, но совсем не красиво. Даже ужасно. Во всяком случае, судя по нашему этажу. Но ужасы я стараюсь не вспоминать, берегу себя, а если вспоминаю, то только информативно-перечислительно.