Киев для романтиков

В течение ХVIII – ХIХ вв. различные государи неоднократно высказывали желание видеть Киев столицей Российской империи. Безусловно, это должно было льстить истинным патриотам города. Но было бы это хорошо для нашего города? Вряд ли. Когда город – столица своего государства, то сохраняется его характерное национально-территориальное лицо. А при царе Киев мог стать или серо-казенным из-за массовой застройки доходными домами, как в столице Российской империи, или растерять свою национальную самобытность, как «сорок сороков церквей» – Москва. Казенно-административная напыщенность многоязычной империи задавила бы душевность и естественность любого города – тем более Киева, в котором Екатерина II даже в 1787 г. «самого города не могла доискаться».

Поэтому перевод и перестройка города в центр социалистической республики на Киеве отразились невероятно плохо. Сказать, что его изувечили, это ничего не сказать. Таких разрушений ни одному городу Европы не принесла даже Вторая мировая война, потому что Дрезден и Варшава были заново отстроены. С 1934-го только за два года было уничтожено более двух десятков церквей ХI – ХVIII вв., среди которых – Михайловский Золотоверхий собор, сооруженный в 1108 г.; снесено и переоборудовано более 200 культовых сооружений ХIХ – ХХ вв.

Владимирский собор, поражающий своим величием и великолепием, хорошо просматривался с железнодорожного вокзала. Очевидцы сообщают, что во время торжественной встречи украинского правительства, переехавшего из Харькова, произошел следующий случай. Один из высоких державных чинов, чью фамилию просто не хочется называть, ибо с ним были солидарны и другие власть предержащие в Украине, спросил с иронией, тыкая пальцем в сторону многочисленных куполов, возвышающихся в те годы над жилыми домами: «Что это – монастырский город? Киев должен стать социалистическим!»

Но если бы только храмы! Начали «преобразовывать город», в результате чего стали исчезать дома, целые улицы и районы. Исчезла историческая застройка Верхнего города, Печерска. С новым статусом появился «101 километр», за который выселяли нежелательные элементы, в первую очередь – интеллигенцию. В Киеве стали арестовывать значительно больше, чем в других городах страны. Население города росло за счет чиновников и приезжих в столицу за счастьем и богатством. Да и нужно было кому-то работать на стройках!

А строили тогда много. Так появился целый район добротных домов на Печерске по улице Институтской. Правительственные здания НКВД (теперь Кабинет Министров), Верховного Совета, на мой взгляд – лучшие строения того периода в СССР, незаурядные памятники архитектуры. Отметим здание Кабмина (1936–1938, архитектор И. Фомин), обладающее необычайной особенностью. Когда вечером станешь со стороны ул. Грушевского где-то между флагштоками и медленно поднимешь голову, то создается ощущение, что здание как бы падает на вас, словно заглатывает и поглощает. Ну а как вы хотите – это здание изначально планировалось для карательных органов.

Если семь десятилетий в 1500-летней истории города – незначительный срок, то для нас – это большая жизнь не одного поколения. Киев пережил за это время все: и ужасы репрессий, оккупации, дикие, неуправляемые взлеты цен на жизненно важные продукты… К сожалению, плохое чаще всего распространяется на всех, а вот счастье и радость – всегда для одного или небольшой группы.

Финал

В каждом произведении желательно иметь заключение… Но это слово мне не подходит своей двусмысленностью. Итоги, мне кажется, подводить рано, поэтому я использую вполне приемлемое слово – финал. В своих экскурсиях стараюсь в конце рассказа поставить как бы восклицательный знак, закончить свое повествование торжественно, на высоком эмоциональном подъеме.

Существует мнение, что писатель обхаживает своих читателей так же, как политик или рекламный агент, не думая о последующем результате, – лишь бы поверили! Ему ни к чему новый мир, который нужно построить как можно скорее, потому что он понимает, что он его не устроит. Ему нужен выдуманный мир, где он мог бы стать некоронованным властителем кукольных фигур, мир, в котором им самим управляют сверхъестественные силы, неподвластные его воле и разуму. Ему вполне достаточно этой псевдовласти в искусственном мире символов, потому что сама мысль о соприкосновении с жестокой и грубой реальностью страшит его. В ней то он понимает куда больше других, но ни за что на свете не попытается силой своего примера навязать миру высшую реальность. Он несказанно доволен и тем, что может поучать, плыть в фарватере среди бедствий и катастроф. Сам процесс писания сравним с приемом будоражащих средств. Видя, как книга вырастает из его рук, автор раздувается от ложного величия. «Я тоже завоеватель – и, быть может, величайший из всех! Пришло, грядет мое время! Я силой слова порабощу мир!» – и т. д. и т. п., до тошноты. Так Лев Толстой делал с Наташей Ростовой, что хотел!