Киевские ночи(Роман, повести, рассказы)

Он посветил фонариком.

— Отодвиньте бочку.

Ярош двумя руками легко отодвинул высокую железную бочку, заграждавшую вход в одну из каморок.

— Проходите, — услышал он за спиной.

Ярош наклонился и шагнул в темноту. Потом выпрямился, осторожно отступил в сторону, чтобы дать дорогу Василию Кондратьевичу; слышал, как тот покряхтывает.

— Смотрите, — сказал Василий Кондратьевич и, светя фонариком, уже изнутри подвинул бочку на прежнее место. — А теперь зажигайте спичку. Вот коптилка.

Первое, что увидел Ярош, когда замерцал огонек коптилки, был маленький тискальный станочек, с помощью которого в типографии делают оттиски набора. Рядом на треноге стояла самодельная наборная касса и столик для верстки.

— Вот это да! — не сдержал восхищенного возгласа Ярош и посмотрел на Василия Кондратьевича; желтое, заросшее щетиной лицо старого печатника улыбалось, глаза болезненно и возбужденно блестели. — Тут целое хозяйство!

— Да, хозяйство, — подтвердил Василий Кондратьевич. — Сперва я все это в сарае держал. Но там много чужих глаз… Да и сарай за зиму растащат на дрова. Увидел я этот дом и надумал… Вон там окошечко, — он показал вверх. — Снаружи я его всяким хламом замаскировал. Надо достать какую-нибудь трубу и незаметно вывести, чтоб вентиляция была. Тут у меня всего понемногу. Только бумаги маловато. Не рассчитал я.

«Вот где старик простудился», — подумал Ярош. Он подошел к наборной кассе и с наслаждением вдохнул смешанный запах типографской краски и керосина. Рука невольно потянулась к тоненьким столбикам-литерам. Когда-то, придя учеником в типографию, он начинал с ручного набора. Литера к литере, свинцовый столбик к столбику, и — чудо! — возникает слово, которое затем переходит на бумагу и живет для людей; одно — всего лишь день, другое — вечность.

Ярош посмотрел на коротенькую строчку, прижатую большим пальцем к линейке. Глаза прочитали трижды повторенное имя: Женя, Женя, Женя… До боли закусив губу, он разбросал литеры по ячейкам кассы и вздрогнул, потрясенный. Имя растаяло, распалось. Промелькнуло перед глазами и исчезло, как промелькнула и исчезла сама Женя.

Что-то говорил Василий Кондратьевич, Ярош не слышал. Затуманенным взглядом смотрел он на мерцающий огонек. Промелькнула и исчезла…

Наконец до его сознания дошли слова метранпажа:

— Вот я и решил: будем хозяйничать вместе.

— Спасибо, Василий Кондратьевич, — взволнованно промолвил Ярош; его благодарность, как всегда, была немногословна. Он думал: «Как хорошо, что старик сам догадался».

Через пять минут они ели горячую картошку в мундире и запивали ее еще более горячим чаем. Софья Мироновна не переставала охать и сетовать на невозможный характер мужа. Повеселевший Василий Кондратьевич только добродушно поддакивал ей и подмигивал Ярошу. Старик согрелся, на его ввалившихся щеках выступили красные пятна, заметнее стала колючая седая щетина. Он лежал вытянувшись, длинный, костлявый, и щурился на тусклый свет маленькой керосиновой лампочки.

— А что вы думаете делать, Саша? Вот так и будете вольным казаком жить?

— То есть как?

— Без работы или там службы… А есть-то надо? А документы нужны? Схватят вас где-нибудь и погонят нагайкой чинить мосты или дороги.

Перед Ярошем не раз вставал этот вопрос, но он упрямо отмахивался от него. Кажется, пора было уже распрощаться с иллюзиями первых дней войны. В июне думали, что война продлится три-четыре месяца, ну самое большее — до зимы. В первые дни оккупации хотелось верить, что вот-вот начнется контрнаступление и, само собой разумеется, в первую очередь освободят Киев. А раз так, то о какой работе могла идти речь? Он готов голодать, мерзнуть — и ждать.

— Каша заварилась надолго, — словно подслушав его мысли, заговорил Василий Кондратьевич. — Будут гитлеровцы сидеть на нашей шее, может, год, а может, и два.

У Яроша перехватило дыхание. Если б это сказал кто-нибудь другой, он бы крикнул: «Как вам не стыдно! Это обывательская болтовня». Он искренне возмутился бы, совершенно убежденный в том, что не только говорить, но и думать так нельзя.

А старый печатник сказал это с той уверенностью, с тем горьким спокойствием, с каким врач ставит диагноз тяжелой болезни. И Ярош понял, что в словах Василия Кондратьевича — суровая и беспощадная правда, бежать от которой невозможно. «Как мы боимся смотреть правде в глаза! — с болью подумал он. — Откуда эта проклятая и позорная привычка приукрашивать действительность, успокаивать себя и других? Именно из-за этого сегодня каждая баба тычет нам в глаза: «А говорили что?.. А что говорили?..» И фашистская пропаганда искусно играет на этой струне.

Что я сказал тете Насте, когда она спросила: «До каких же пор?..» — «Через три-четыре месяца вернутся наши». Каким счастьем засветилось ее лицо. Она шептала эти слова, как молитву. А что, что я скажу ей через три- четыре месяца? Почему мы боимся, боимся видеть то, что есть на самом деле?.. Ведь в конечном счете правда на нашей стороне, при всех неудачах и поражениях.