Киевские ночи(Роман, повести, рассказы)

Сжав руки, Мария беззвучно молила: «Ну, скажите же им! Почему вы молчите, тетя Клава?»

Тетя Клава наконец заговорила. Что она там бормочет? Прощаются. Сейчас закроется дверь, Петрик уйдет домой. Еще минуту потерпеть. Одну лишь минуту. А что, если он заплачет?

Что-то с силой толкнуло Марию к двери. Взгляд ее в один миг охватил и гневные тети Клавины глаза, и бледное лицо Саввы, и раскрытый от удивления рот Петрика.

— Мама! — закричал он. — Приехала…

Подбежал, обхватил руками ее колени и поднял к ней такое счастливое личико, что Мария зажмурилась: солнце не могло б ослепить сильнее.

— Забирай свою мамку! — сердито сказала тетя Клава. — Скорей забирай. Слышишь? И держи крепко.

Петрик встревожился и стал торопить:

— Одевайся, мама. Одевайся. Идем домой.

Мария надела пальто, и они пошли.

Тетя Клава стояла на лестнице и смотрела им вслед.

Говорил один Петрик. Обо всем сразу. К ним в детский сад пришла новая девочка. У нее сзади косичка, как хвостик. Андрюшка Чернооченко дернул за косичку, и девочка заплакала. А Ма-Фодевна поставила Андрюшу в угол. А в их дворе дядя Павел купил новую собачку. Живую!

Новостей было множество. Петрик рассказывал и, выворачивая шею, смотрел на маму. Она удивлялась:

— Живую собачку?

Петрик, счастливый, смеялся:

— Живую!

Дома он закричал во весь голос:

— Мама приехала!

Но, не удовольствовавшись этим, постучал к соседям — и в одну, и в другую дверь. Соседи выглянули из своих комнат и поздоровались с покрасневшей Марией.

С Саввой она еще не обменялась ни единым словом. Он сидел за столом и смотрел на нее.

Говорил Петрик. А они молчали.

Мария напоила мальчика молоком, раздела и уложила в кровать. А он все рассказывал нескончаемые истории, перебивая сам себя:

— А кто отведет меня в садик?

— Я отведу.

— А ты меня возьмешь? Ты меня возьмешь?

— Возьму.

Он уснул, не выпуская ее руки.

А Савва сидел за столом и молчал.

Мария осторожно, тихо-тихо освободила руку и поднялась. Но Петрик, не раскрывая глаз, стал шарить пальцами по подушке, все быстрее, все тревожнее. Мария подставила ему руку, Петрик прижался к ней щекой и успокоился.

Она посидела еще немного возле кроватки. А Савва смотрел на нее и молчал.

Наконец мальчик крепко уснул. Мария прошла по комнате, заглянула зачем-то в шкаф. Савва шевельнулся. Знала, что сейчас он заговорит, и заторопилась.

— Савва, прошу тебя: ничего не надо говорить. Хорошо?

И опять Савва молчал.

«Как он осунулся», — невольно подумала Мария, а вслух сказала:

— Сейчас будем чай пить. С вареньем. А хлеб у тебя есть?

Ночью она долго не могла заснуть. А Савва спал, тихо посапывая. Спал спокойно. Но потом ему, видно, что- то приснилось, он заворочался, стал быстро шарить рукой. И только когда пальцы его встретили руку Марии, Савва глубоко вздохнул и снова тихо засопел.

— Боже мой, что малый, что большой, — прошептала Мария, глотая слезы. — У меня двое детей, большой и маленький…

Она улыбнулась, прикрыла отяжелевшими веками мокрые глаза и нырнула в сон, как в теплую воду.

РАССКАЗЫ

Трамвай шел на фронт

Они встретились впервые на трамвайной остановке. Он помнил это и много лет спустя. Стоило закрыть глаза — и в воображении вставали: напоенный жаркой тревогой киевский август сорок первого года и она, кареглазая Нина…

На перекрестке, у трамвайной колеи, стояло пять бойцов народного ополчения. Дмитро был среди них самый молодой. И когда подошла девушка в красном платочке, с книгой под мышкой, он, естественно, первый обратил на нее внимание. Стройная, смуглая, с высокой грудью, походка легкая и уверенная. Дмитро подумал: «Точно с картины… Рабфаковка двадцатых годов».

Она спокойно взглянула на них большими карими глазами, под которыми залегли синие подковки теней, и тихо спросила, не обращаясь ни к кому в отдельности:

— Здесь останавливается десятка?

В то время надписи на трамвайных остановках были сняты. Номера вагонов замазаны краской. Исчезли и маршрутные таблички. Невозможно было прочитать и название улицы. Все стало военной тайной. Все должно было служить помехой шпионским проискам врага.

Поперек улицы высилась баррикада, несколько амбразур темнело в ней. Асфальт, казалось, прогибался под тяжестью мешков с песком, оставлявших узкий проход для пешеходов под стенами и — пошире — посреди улицы, где шел трамвай. Перед баррикадой щетинились ржавые железные «ежи» — гостинец для фашистских танков, которые рвались сюда под близкий грохот артиллерийской канонады.

Всегда шумный и многолюдный город нахмурился, застыл в напряжении и сторожко прислушивался к сигналам воздушной тревоги. Их зловеще-протяжный вой раздавался по десять раз на день. Прохожие поднимали головы и молча смотрели, как белыми облачками вспыхивают зенитные разрывы. Фашистские самолеты исчезали. Облачка медленно таяли. Прохожие молча шли дальше. И тогда в ясное небо вглядывались лишь слепые окна домов; на каждое стекло были накрест наклеены полоски бумаги. В первые дни войны многие полагали, что это хорошее средство от бомб…

— Здесь останавливается десятка? — строго спросила девушка.