Киевские ночи(Роман, повести, рассказы)

Зубарь опять пошел к дому матери. На двери висел замок. Он сел на почерневшие деревянные ступеньки веранды и прислонился головой к перилам. Из другой половины дома доносился дразнящий запах жареного. Потом через двор прошла раскрасневшаяся от кухонной плиты Мотря, жена Иванчука; цветастый халат плотно облегал ее полное тело. Когда она возвращалась назад, Зубарь спросил ее, не приходила ли мать. Мотря сказала, что мать утром забегала на минутку, а ключ, верно, оставила. Мотря неплотно закрыла дверь, и теперь еще сильнее запахло луком и топленым салом.

Уже совсем стемнело, когда грохнула калитка и на дорожке раздались твердые мужские шаги. Заметив темную фигуру на ступеньках, Иванчук остановился.

— Это я, — сказал Зубарь.

— А ну тебя… — со злостью выругался Иванчук и, торопливо проходя мимо Зубаря, бросил: — Здорово, Олекса! Чего ты тут сидишь?

— Здорово, Прокоп, — ответил Зубарь и подумал, что надо взять ключ под притолокой и зайти в комнату. Однако остался сидеть. Ему не хотелось быть одному. Он всегда, когда был маленький, поджидал мать на ступеньках. Так было легче дожидаться, каждую минуту казалось — вот идет.

Немного погодя хлопнула дверь на соседней веранде. К Зубарю тяжелым шагом подошел Иванчук.

— Сидишь? — спросил он, и на Зубаря пахнуло водочным духом.

— Сижу.

— Идем, надо поговорить, — сказал Иванчук и потащил его за рукав.

Они вошли в просторную комнату, слабо освещенную тонкой свечкой. У стола сидела распаренная Мотря. Она недовольно взглянула на Зубаря и опять уставилась в тарелку. Посреди стола стояла сковорода с яичницей; крупные ломти поджаренного сала еще шипели.

Иванчук налил полный стакан водки и поставил его перед Зубарем, потом налил себе и Мотре.

— Пей! — проговорил жестко. — Пей, надо поговорить.

Зубарь покачал головой:

— С какой радости?

— Пей, говорю! — злобно буркнул Иванчук и звякнул стаканом о стакан. — Еще, еще! — прикрикнул он. — Кто ж так пьет?

Зубарь выпил полстакана, подцепил вилкой кусочек сала. Он целый день ничего не ел, в голове у него сразу зашумело, ему стало душно.

— Бери, бери, — придвинул тарелку Иванчук.

Горячая картошка обожгла Зубарю рот. Он откусил холодного огурца. Почувствовал страшный голод, прямо до боли в животе. Иванчук и его жена сосредоточенно жевали.

— Выпей, — снова звякнул стаканом о стакан Иванчук.

Зубарь отрицательно покачал головой, но Иванчук посмотрел на него таким свирепым взглядом, что он схватил стакан и, запрокинув голову, выпил.

— Ешь, закусывай.

И Зубарь так же, как Иванчуки, стал жевать, молча, сосредоточенно, подбирая вилкой все подряд — кусок сала, яичницу, картошку, огурец. Уже затуманенным взором отметил он в полутемном углу горку консервных банок, какой-то ящик, тюки и подумал: «Награбил в магазинах…» Подняв глаза, увидел мрачное, покрытое потом лицо Иванчука; челюсти его двигались медленно, тяжело. «Да ведь он полицай, полицай, — мелькнуло в одурманенной голове Зубаря. — Как же это? Мы с ним тут во дворе вместе играли. Как же это?.. Нахватал в магазинах и с первого же дня в полицаи. Как же это?»

Иванчук опять налил:

— Пей. — Но выпил сам. — Ты чего там сидел? Матери дожидался?

— Дожидался.

— Не придет твоя мать.

— А где она? — сразу протрезвел Зубарь. — Уехала?.. — Он хотел сказать «вместе с Марьяной», но не в силах был произнести ее имя.

— Уехала? — передразнил Иванчук. — Слышишь, Мотря, и этот ерунду мелет. — Он хлестнул Зубаря презрительным взглядом. — Ты что, не мог сразу догадаться? Какого же черта пустил туда мать? Я ей говорю, а она свое… Так что мне — голову за нее в петлю совать, что ли? От фронта едва выкрутился, а тут в яму лезь? Я ей опять говорю, а она свое… Схватила хлопчика и назад. А куда? Немцы же кругом. Раз приказали всех, так всех. У них порядок. Ну и… всех.

— Что всех? — с трудом проговорил Зубарь. Мутная волна опьянения захлестнула его мозг.

— Ты что? Дурачка из себя строишь? — даже затрясся от злости Иванчук. — Всех постреляли, всех. Я ей говорил, а она…

Зубарь тупым взглядом уставился на Иванчука. Тот с размаху ткнул ему в руку недопитый стакан, другой рукой схватил свой.

— Пей, пей, говорю. За мать выпей, хорошая была женщина.

Не спуская с него бессмысленных глаз, Зубарь выпил.

— А Марьяна, а Левочка? — пробормотал он. — И они ведь…

— И они хорошие, — кивнул головой Иванчук. — А что поделаешь? Сказано — всех…

— Марьяна красивая… красивая была, — перестав жевать, сказала Мотря. Ее лицо расплылось.

Зубарь вытер слезы, но они опять набежали.

— Марьяна красивая, — повторил он. — И Левочка, и…

— Пей! — наполняя стакан, сказал Иванчук. — Твое дело теперь как следует выпить. А ну, погоняй…

Зубарь выпил. И, размазывая слезы, повторил!

— Марьяна красивее всех. И Левочка.

Пей!

Зубарь еще выпил, стакан выскользнул у него из рук, и на полу зазвенели осколки.

Мотря перестала жевать:

— Ест, пьет, еще и стаканами швыряется… Культура!

— Молчи, дурища, — бросил ей Иванчук. Он уже был спокоен. Он все сказал.

А Зубарь заговорил, тяжело ворочая распухшим языком, о Марьяне, о своей матери, о сыне. Потом вдруг вскочил, грохнул кулаком по столу: