Киевские ночи(Роман, повести, рассказы)

Он шел мимо разбитых, разграбленных магазинов, мимо груд бумаг, папок, валявшихся на тротуаре возле учреждений; видел застывшие посреди улицы трамваи с выбитыми стеклами. Сгоревшие здания казались язвами на лице родного города. У него сжалось сердце, когда он очутился возле остатков баррикады и стальных противотанковых «ежей». Да, Киев стоял насмерть. Киев не сдался до тех пор, пока его не окружили железным кольцом. Но подождите, гады, последнее слово еще не сказано.

Подойдя к перекрестку, Ярош увидел новую табличку на углу дома. На немецком и украинском языках было написано: «Ровноштрассе». Он уже слышал от дворничихи, старой Перегудихи, что улица Ленина опять стала Фундуклеевской, а Крещатик называется Эйхгорнштрассе. Теперь Ярош собственными глазами увидел новенькую табличку, так спешно изготовленную рьяными господчиками из городской управы. Но почему бульвар Шевченко переименовали в Ровноштрассе? Если хотели подчеркнуть, что эта магистраль ведет на запад, то почему вспомнили какой-то город Ровно, а не Львов, например? Ярош еще не знал, что Львов немцы уже именуют Лембергом, а город Ровно избрал своей резиденцией гитлеровский наместник на Украине Эрих Кох.

«Эйхгорнштрассе, Ровноштрассе… — процедил сквозь зубы Ярош и спросил себя: —Да в Киеве ли я?»

Приказ на афишной тумбе жестоко напомнил ему: он в Киеве, но не в том, какой он знал.

«…Очень строго запрещается в какой-либо форме помогать военнопленным при побеге — то ли предоставляя им помещение, то ли продовольствием.

За нарушение этого запрета будет наказанием тюрьма либо смертная казнь».

Он плюнул и свернул за угол.

Минут через двадцать Ярош оказался на Соломенке. Теперь все на этой знакомой окраине казалось странным оттого, что тут ничто не изменилось. Зеленые тихие улочки и переулки. Пыльная мостовая. Одноэтажные домики, а то и белые хаты-мазанки, правда, не под соломой, а крытые толем или железом. Все здесь напоминало маленькие уютные поселки где-нибудь над Росью или Пслом.

Ярош шел задумавшись, не глядя по сторонам. Безлюдный переулок следил за ним десятками глаз. Они ощупывали его из-за чуть приоткрытых дверей, из окон, из садиков. Каждый незнакомый человек вызывал любопытство, тревогу: «Кто такой? Что ему надо здесь, где все друг друга знают?» Присматривались и не узнавали, провожали взглядом, пока можно было, и передавали другим глазами: «Быть может, брат, может, сын так горестно возвращается с фронта?»

Подойдя к калитке, Ярош привычным движением сунул руку между планок, откинул крючок и направился по тропинке к маленькому домику, спрятавшемуся под двумя ветвистыми кленами. Все здесь — крыша, убранная уже грядка, трава и дорожка — было усыпано осенними красными листьями.

Никто не распахнул настежь дверь, как это велось всегда, стоило лишь звякнуть крючку у калитки. Ярош остановился, и впервые ему пришло в голову: «А что, если тетки Насти нет?» Бросился к двери, увидел замок, какое-то мгновение растерянно смотрел на него, потом протянул руку и, нащупав над дверью ключ, облегченно вздохнул.

В комнате он огляделся. Все говорило о том, что хозяйка только что вышла.

На стене в простенькой деревянной рамке висел портрет двоюродного брата — Данилы. Он был в форме лейтенанта, и Ярош подумал: «Чистенький, красивый, сразу видно, что снимался до войны». Посмотрел на дату: 20 июня. «Как-то ты сейчас выглядишь, Данилка? Покрытое пылью лицо, пятна окопной глины на гимнастерке? А может быть, похуже…»

Он подсел к столу, на котором что-то было прикрыто большим чистым полотенцем. Заглянул, приподняв краешек, и увидел несколько ломтей хлеба и кувшинчик с молоком. Рядом стояла чашка на блюдечке. «Кого ж это ждет тетка Настя?» Налил молока в чашку, с наслаждением откусил пахучего теткиного хлеба и запил молоком.

Дверь широко распахнулась, — видно, толкнули ее со всего размаха. На пороге стояла тетка Настя. Глянув на Яроша, не здороваясь, она зачастила: