Киевские ночи(Роман, повести, рассказы)

Был неколебимо уверен, что именно так и должно быть. Все, что делалось в те годы, когда его выдвигали, когда он рос и рос, подтверждало в нем железную логику этих рассуждений: главное — сформулировать и своевременно бросить обвинение, а о доказательствах и оправданиях пускай позаботится сам обвиняемый, пускай он грызет это железо!

Стиснув зубы, Максим молчал. Гаркуша вытащил наружу и швырнул под ноги то тайное и дорогое, в чем Максим и сам себе не признавался. И сделал это только для того, чтоб заткнуть ему, Максиму, рот.

«А я не буду молчать», — подумал Максим и все же, глядя на окаменевшее лицо Середы, молчал и ждал.

Он понимал, что слова Гаркуши об Ольге должны были еще сильнее встревожить Середу потому, что за последние двое суток в городе произошли многочисленные аресты. Гестапо напало на какой-то след. Один за другим исчезали подпольщики. Проваливались явки, конспиративные квартиры. Черные щупальца фашистской тайной полиции действовали по-разному: и вслепую, хватая первого попавшегося, и по точному расчету, нанося удар руководящему центру подполья.

«Что стоит за всем этим? — с болью и тревогой думал Середа. — Измена, провокация или просто неосторожность и недостаток опыта? Фронтовая гроза слишком быстро докатилась до Киева. Из-за неизбежной спешки в ряды подпольщиков могли попасть и случайные люди. Да еще этот анкетный подход, презренные бумажки, которые кое-кому заслоняют весь мир».

— Обстановка сложная, — как бы продолжая свои мысли вслух, сказал Середа. — И все надо учитывать. Все. Что нам сейчас нужно? Еще больше выдержки, еще строже конспирация.

Гаркуша ушел.

А они продолжали сидеть молча.

— Это будет нелегко, — покачал головой Середа. — Связать оборванные кровавые концы.

— Ольга не знала тех, кого схватили, — сказал Максим.

— Это так. У нас нет оснований не верить Ольге. Но есть все основания тревожиться о деле. Прежде всего, друг, дело.

Максим молча согласился с Середой. Он понимал, как тяжело сейчас Ольге. Но что поделаешь, обстоятельства принуждали отбросить все личные соображения. Аресты не прекращались, и нельзя было этого не учитывать. Конечно, Гаркуша чрезмерно недоверчив, склонен всех подозревать, и в этой его подозрительности есть что- то бездушное, холодное, как бездушны и холодны его глаза. Пускай так — но сигнал нельзя оставить без внимания. «Что там произошло? В самом деле, где провела Ольга эти сутки? Ночевала в развалинах? Я-то верю, что так оно и было. Эх, почему не я пошел с нею? Все сложилось бы иначе…»

Максим и сам не сознавал, что капля ядовитой подозрительности, брошенная Гаркушей, вопреки его, Максимовой, воле, начала действовать, заронила в душу страшное сомнение. Ведь все эти годы до войны он только и слышал что о шпионах и двурушниках, которые так хитро маскируются, что их никто не может раскрыть, даже в собственной семье…

Проходила минута, и он, опомнившись, ругал себя самыми жестокими словами: «Как ты смеешь о ней так думать?» Ольга была права, когда с присущей ей резкостью говорила, что он склонен прыгать из холодной воды в кипяток.

Нервное напряжение требовало разрядки, и Максим очень обрадовался, когда Середа сказал ему, что пора избавиться от опасного соседа. Опасным соседом они давно уже прозвали немецкий штаб, разместившийся на Садовой поблизости от подпольной типографии.

У Максима загорелись глаза.

Да, не бежать от этого гнусного соседа, а уничтожить осиное гнездо. И уничтожить именно в эти дни, когда в фашистских застенках мучают и убивают коммунистов.

Весь охваченный ненавистью, стараясь забыть обо всем, что терзало его, он отдался делу, которое поручил ему подпольный райком.

Следующие двое суток Максим жил точно во сне. Какая-то прозрачная стена отделяла его от реальной действительности.

Ромка Белозубый, ставший в это время Максимовой тенью, удивленно и даже робко поглядывал на заросшее, почернелое, непривычно злое лицо своего старшего товарища.

Все эти дни Ромка не спускал глаз с дома на Садовой, и у него возник отчаянный, ошеломительный план. Можно выкрасть у пьяного мадьярского шофера (знал он такого!) грузовую машину, промчаться на ней мимо этого проклятого штаба и — с ходу — швырнуть в окна две добрые связки гранат. Среди белого дня! Днем там больше немцев. Ведь часть офицеров расквартирована в других местах. А здесь на третьем этаже ночует всего человек двадцать. Так что лучше днем…

Выслушав Ромку, Максим коротко сказал:

— Чепуха!

И все делалось тихо, почти без слов.

В подвальчике, где, портя глаза, при свечках работали два печатника, еще летом было зарыто несколько ящиков тола. По приказу Середы печатники скрылись на недельку, а хозяйка дома ушла к родичам куда-то под Фастов.

Выкопав ночью тол, Максим и Ромка ползком перетащили ящики в покинутую разрушенную хибарку, что притулилась к глухой стене трехэтажного дома, занятого немцами. Под хибарой был тесный погреб. Здесь их и застал рассвет.

Они сидели на ящиках с толом и молчали. Время тянулось медленно. От сырой и холодной земли пахло плесенью и чем-то раздражающе кислым — должно быть, гнилой капустой.