Киевские ночи

«Прусская машина смерти», — подумала Женя и пошла тоже серединой. Лицо ее застыло в напряжении, глаза светились странным блеском. Немец не отклонялся ни на сантиметр. Хорошо, она тоже не уступит. И Женя шла прямо на него. На какое-то мгновение глаза их встретились. Немец удивленно моргнул и обошел женщину с бледным омертвелым лицом, как обходят дерево.

Женя глубоко вздохнула и сказала себе: «Сумасшедшая! Ну и что же? Я не уступила бы, даже если бы он стрелял… Это мой город, моя земля, пускай он уступает дорогу».

Давно уже не испытанная, казалось, навеки забытая радость согрела ее. Она остановилась у тумбы, обклеенной приказами и объявлениями. Объявление о регистрации на бирже труда: «Всем, кто не…» Как всегда, угрозы. И вдруг в самом низу она увидела наклеенную на немецкий текст маленькую листовку; глаза ее расширились и жадно впились в коротенькие строчки: «Товарищи, друзья, советские люди! Не покоряйтесь немецким приказам. Красная Армия прекратила отступление и крепко держит фронт… Держитесь и вы. Пусть фашистские захватчики знают…»

Дальше все расплылось в тумане. Набежали слезы. Женя отошла от афишной тумбы и на минуту прислонилась к стене. «Товарищи, друзья», — прошептала она, и вновь радость охватила ее. Кто это писал? Под листовкой не было никакой подписи. Да разве это имеет значение? «Товарищи, друзья, советские люди…» Кто это писал? Кто бы он ни был, это товарищ, друг, это проблеск света в черной ночи.

Пружинистей и легче стал ее шаг. Сухие листья каштанов, шуршавшие под ногами, уже не навевали безграничной тоски. Только теперь она обратила внимание на то, что тротуар напоминает длинный ковер. Осенние листья — багряные, желтые, зеленоватые — разузорили киевские улицы. Один листок сорвался с дерева и, медленно кружась, коснулся Жениной головы. Она подхватила его и прижала к щеке.

Женя сама не заметила, как очутилась в скверике. Почувствовав усталость, присела на широкую удобную скамью. Меж ветвей пожелтевших деревьев темнел бронзовый Шевченко. Женя не видела отсюда, но знала: вокруг памятника цветут цветы. Краснеют сальвии, клонят головки разноцветные астры. Их сажали еще тогда, когда не было войны. Давно, давно.

Металл придавал знакомым чертам и всей фигуре поэта выражение холодного безразличия. А где кипение страстей? Где яростная, никогда не угасавшая ненависть к тиранам и к их презренным холопам? Где следы горькой любви, что терзала сердце поэта? В душе у Жени жил иной образ. Не холодный — живой.

Губы ее шевельнулись, прошептали первые слова. Давно, еще когда она была девочкой, поразили ее эти строки и остались с нею навсегда:

… Без малодушной укоризны
Пройти мытарства трудной жизни,
Измерить пропасти страстей,
Понять на деле жизнь людей,
Прочесть все черные страницы,
Все беззаконные дела…
И сохранить полет орла
И сердце чистой голубицы!
Се человек!..

Он написал эту поэму — «Тризна» — на русском языке. Он посвятил ее русской женщине, Варваре Репниной. Вы слышите? Жене хотелось крикнуть во весь голос: «Вы слышите, расистские людоеды? Может быть, вы завтра придете сюда и разожжете еще один костер?»

Впервые за все эти дни Женя вспомнила, что она учительница. Учительница украинского языка и литературы. Первого сентября, входя в класс, она так волновалась, как будто это ее первый раз привели в школу. Тридцать ребятишек обращали к ней свои полные любопытства, доброй ласки, задорного лукавства, недетской серьезности глаза… И в каждом взоре что-то свое. Звонким счастливым голосом она начинала: «Дети, сегодня мы…»

Лида говорила, что районные управы производят регистрацию учителей. Неужели откроют школы? Но ведь нет топлива, нет света. В немецкой газете ясно написано, что туземцам достаточно начальной грамоты и четырех правил арифметики. Это они, конечно, пишут для своих. А для нас «Украинское слово» что-то лепечет о европейской культуре и новом Ренессансе. Вон под стенами университета, на земле, лежат груды книг, выброшенных из окон. Гитлеровцы даже не дают себе труда их жечь.

А что, если она попробует пойти и зарегистрироваться в другом районе, где ее не знают? С этим паспортом? Диплом сгорел, все документы погибли. Вот — один только паспорт. Так она им скажет. И что дальше? Неужели она пойдет в школу и, глядя на голодных, испуганных детей, из которых половина, может быть, уже сироты, скажет: «Дети, солдаты фюрера пришли к нам как друзья…» Так написано в этой заплеванной газетке, так велено учить детей. Нет, не произнесет она этих слов.

Но ведь надо, надо что-то делать, а то, как сказано в приказе, ее схватят и погонят куда им заблагорассудится. Лучше всего, наверно, пойти в пригородный совхоз. Копать картошку. Там, говорят, и документов не спрашивают.