Киевские ночи

Вспоминается ей, как шесть лет назад сидели они на Олексиной свадьбе рядом — две Ганны, две матери, две труженицы. Украинская мать Ганна и еврейская мать Ганна. Как пели с детства знакомые и родные песни, как, глотая горькую слезу, поминали своих мужей, не доживших до этого дня. Отец Олексы, слесарь Григорий Зубарь, погиб в последнем бою с махновцами, а Марьяниного отца — пекаря Исака Дунаевского — застрелили деникинцы. И остались обе вдовами, санитарка и портниха. Недоедая, недосыпая, растили детей, обучали, в люди вывели. И против воли вырывается у Ганны почти вслух:

«Ох, Олекса!..»

Не сразу ощутила Ганна, что есть у нее еще дочка — Марьяна. У молодых своя жизнь… Но родился Левко — и прилепилась она душой к Марьяне, хотя никогда и словом о том не обмолвилась. А потом умерла старая портниха, и осталась у Марьяны одна мать.

«Это уже Лукьяновка! — подумала Марьяна. — Как зелено здесь, какие красивые улочки. Никогда я тут не бывала. Но приду потом и сюда. Приду! Боже, какие чудесные астры у того домика! Белые, розовые, лиловые… Астры — осенние цветы».

Теперь они шли в густой человеческой толпе. Впереди и сзади брели люди, они тихо переговаривались, прислушивались к чему-то.

Людской поток двигался вдоль высокой кирпичной стены, которой, казалось, конца не будет. Невольно Марьяна тоже стала прислушиваться — где-то далеко за стеной ей почудилось однообразное стрекотание швейной машины. Недаром ее мать была портнихой.

— Где мы? — почему-то шепотом спросила она у бородатого человека, который шел один, без вещей.

Он посмотрел на нее широко раскрытыми глазами — от их взгляда у Марьяны похолодело в груди — и ответил по-еврейски:

— Вы разве не знаете? Это кладбище. Еврейское кладбище.

«Неужто здесь будет гетто? — мелькнуло у нее в голове. — Стена уже есть… Они способны на все».

Марьяна, не оборачиваясь, чтоб не обнаружить охватившего ее страха, медленно произнесла;

— Мама, идите домой.

— Вот еще! — глянула на нее Ганна.

— Мама, тут будет трудно.

— И пострашнее видала…

— Мама…

— Молчи и не думай.

«Не думай, Марьяна, не думай».

Стена повернула куда-то в сторону, а люди шли прямо вперед. Слева и справа, через каждые двадцать — тридцать шагов, стояло по два, по три немецких солдата с автоматами на животах. «Шнеллер! Шнеллер!» — кричали они на отстающих. Многие из них держали на поводке овчарок, которые, высунув язык, провожали каждого острым собачьим взглядом. Реже стояли штатские с винтовками. В каждого из них Ганна впивалась колючим взглядом, полным ненависти и презрения. Запомнились ей эти желто-голубые ленточки еще с восемнадцатого года. «Завтра жупаны наденете, шапки с длинными шлыками? Отчего вас болячка еще в люльке не задушила…» Она видела, что среди них есть молодые, здоровые, и это переполняло ее гневом и горечью. «На советских хлебах выросли, за наш счет обучались…»

— Мама, как мы долго гуляем, — вдруг громко сказал Левочка. — Я хочу домой.

— Скоро, скоро пойдем домой, — торопливо ответила Марьяна.

— Дай-ка я немного понесу, — протянула руки Ганна; ее резанули по сердцу эти слова.

— Тяжело вам.

— И потяжелее бывало.

Она привычно произносила «и потяжелее бывало», и «пострашнее бывало», искренне убежденная, что и в самом деле более тяжелого и страшного, чем ей пришлось пережить, уже не будет. И когда она прижала к себе маленького Левика, это убеждение стало еще крепче. Ничего им не страшно, если они любят друг друга!

Она шла ровным шагом, всем существом ощущая успокаивающее тепло детского тельца и не глядя больше на ненавистные физиономии немцев и полицаев. Однако Иванчука, соседа, все-таки углядела. Хлестнула его взглядом и отвела глаза.

И он тоже ее заметил, удивленно пожал плечами и вытянул голову, не веря себе. Потом сделал два шага вперед:

— Ты что, старуха, сдурела? Куда тебя несет?..

— Куда всех людей, — не глядя на него, обронила Ганна. — Отвяжись.

Он дернул ее за рукав. Ганна стала. Остановилась и Марьяна.

— Это кто? — уставился на Марьяну полицай, как будто не узнавая ее. — Невестка?

— Дочка.

— Врешь. Знаю твою дочку. Это сынова…

— Дочка! Говорю, отвяжись.

— К жидам пристала? Иди домой, а то…

— Ну, чего липнешь? Тебе что за дело?

— Сын у тебя умнее, дома остался.

— Нет у меня сына! — охрипшим голосом сказала Ганна и подняла на Иванчука ненавидящие глаза.

— Сдурела старуха, — со злостью бросил полицай. — Ну, иди, иди! Вон стреляют всех и тебя не помилуют.

Он махнул рукой в ту сторону, откуда доносился теперь уже хорошо слышный стрекот, и отошел.

Ганна и Марьяна взглянули друг на друга, каждая старалась не обнаружить перед другой свой ужас и отчаяние. Марьяна первая овладела собой; только потемневшие глаза горели на мертвенно-бледном лице. Она даже дыхание задержала, чтоб не вскрикнуть, не напугать сына.

— Ребенка… Ребенка спасти, — прошептала Ганка.

Марьяна смотрела на нее остановившимся взглядом, потом чужим, ровным и оттого еще более страшным голосом спросила:

— Зачем? Чтоб через двадцать лет такой вот гад снова бросил ему в лицо: «Жид»? — И она протянула руки, чтоб взять Левика. — Мама, вернитесь… Умоляю вас!

Старуха еще крепче прижала малыша.