Киевские ночи

— Приперся к нам один из Львова. Вот бы вам на это диво глянуть!.. Плюгавый, хилый, голосочек — как у евнуха. А тоже пророк! Целый день разглагольствует, и на каждом слове — «прошу пана»… Я его так и прозвал Прошупаном. Философию штудировал. Еще и в Берлине совершенствовался… Самые, можно сказать, сливки! Нет, вы должны его увидеть, этого Прощупана. И послушать, и записать. А что вы думаете! — Губаренко погрозил кулаком. — Не просто так, из интереса. Для обвинительного акта. Для будущего суда. А он будет. Все надо записать. Чтоб ничего не забылось. Жаль только, что вам нельзя вместе и на нашего Бойчука поглядеть. Так и юлит вокруг Прощупана, ницшеанского духа набирается.

«Опять Бойчук! Мало мне было услышать все это, так еще последняя капля — Бойчук».

— Гадина! — Ярош задохнулся от злобы.

Губаренко через стол наклонился к нему:

— Как же молчать, скажите мне? Как не плюнуть им в морды?

Это был уже вопль души. Но чем мог помочь Ярош!

Молчали.

Губаренко схватил бутылку. Рука его дрожала.

Может быть, впервые в жизни и Ярош почувствовал потребность пригасить боль жгучим глотком. Он выпил. Но ему стало еще тяжелее.

— А знаете, что придает мне силы, — после тяжелого молчания сказал Губаренко. — Знаете что? Ночью я тайком слушаю радио. Слушаю Москву. Потом украинское радио. Позавчера выступали Тычина, Рыльский, Бучма…

— Где, где вы слушаете? — чуть не вскрикнул Ярош и схватил его за руку.

— Где? Ночью беру ключ у дежурного полицая и запираюсь в комнате секретаря редакции. Говорю, что мне нужны справочники и словари. Минут десять слушаю — и ключ опять на месте.

Ярош смотрел на него с завистью. Радио! Прильнуть бы ухом и слушать… Не верилось, что возможно такое счастье.

— Охочих послушать, видно, немало. Немцы уже лютуют.

Губаренко протянул Ярошу газету и указал на взятое в рамку извещение:

«Начальник полиции и СД сообщает:

За нарушение распоряжения относительно пользования радио (незаконное слушание заграничных станций) расстреляны следующие лица…

Еще раз категорически напоминается местному населению о запрещении слушать заграничные станции и предупреждается против распространения враждебных информаций».

— Приемник работает от электросети? — внезапно спросил Ярош.

— Да, один, а есть и на батареях. Немецкий. Тот включают, когда нет света.

— Остап Иванович! — голос Яроша звучал сурово и в то же время умоляюще. — Мне нужен этот приемник. Понимаете?

Губаренко порывисто вскочил.

— Понимаю.

— Можно его незаметно вынести?

— Вынесу, вытащу, выкраду!

— Тяп да ляп это не делается, — сердито сказал Ярош. — Вы знаете, что за такую вещь, как приемник…

— Знаю. Но я добуду его, хотя бы…

— Никаких «хотя бы», — оборвал его Ярош. — Если случится «хотя бы», то приемника не будет. Оставьте, пожалуйста, дешевое геройство. И чтоб вот этого у афишных щитов, — он взмахнул рукой крест-накрест, — тоже больше не было. Слышите?

Ярош говорил резко, тоном приказа. Но лицо Губаренко посветлело, и он радостно ответил:

— Слышу, слышу.

— Прежде всего спрячьте приемник в самой редакции. Где-нибудь под кипами старых газет, что ли. Дня через два-три, когда шум затихнет, попытайтесь вынести. Но опять же без всяких «хотя бы». Проще всего подставить голову. И простите за резкое слово, всего глупее. Нужен приемник, а не мальчишеские выходки. Все надо сделать наверняка.

— Наверняка, — повторил Губаренко, слушая Яроша, как старшего. — У нас иногда выдают паек. Так вот, в кошелке или в мешке под картошкой…

— Вот это уже лучше, — смягчился Ярош. — И еще одно: никому, абсолютно никому ни слова.

— Никому, — кивнул Губаренко.

— Ну что ж, Остап Иванович, желаю удачи.

Ярош поднялся. Губаренко схватил его руку:

— Благодарю, товарищ Ярош.

— За что?

— За то, что доверили, поверили. Если б вы знали…

Ярош ничего не ответил.

30

— Все-таки что же с вами случилось? — спросил Середа.

Он смотрел на Ольгу своими глубоко посаженными глазами из-под нависших, густых, чуть сдвинутых бровей.

Ольга знала этот взгляд. Однако в голосе Середы она уловила что-то необычное.

— Что случилось? — Она удивленно взглянула на Середу, ведь вчера она рассказала ему все.

Очевидно, то же самое рассказал Середе и Гаркуша. Но ее спросили, и она должна отвечать. Ольга поняла одно: надо снова рассказать все, как было. И она, ничем не выдавая своего волнения, повторила слово в слово вчерашний рассказ. Так же, как и вчера, она припомнила все, до мельчайших подробностей. И так же, как вчера, умолчала лишь об одном. О Гаркуше. Умолчала потому, что не могла понять, каким образом он исчез за минуту до того, как она столкнулась лицом к лицу с немецким офицером. Чтобы выяснить это, ей надо было увидеться с Гаркушей. А сейчас лучше ничего не говорить, догадки никому не нужны. Они вместе шли на ответственное задание, и здесь каждый факт — именно факт, а не догадка — очень существен. Прежде чем говорить, нужно знать точно. Она увидит Гаркушу и спросит, тогда все и выяснится.

Пока Ольга говорила, Середа слушал, опустив голову. Она чувствовала в нем какую-то скрытую тревогу, быть может даже боль.