Ким

— В этом моя награда. Войди! Войди! Все ли хорошо? — Они вошли во внутренний двор, на который падали золотые лучи вечернего солнца. — Встань так, чтобы я мог видеть тебя. Так! — Он оглядел Кима критическим взором. — Это уже более не ребенок, а взрослый, зрелый по уму, врач по виду. Я хорошо сделал, я хорошо сделал, когда отдал тебя вооруженным людям в ту темную ночь. Помнишь ли ты наш первый день под Зам-Заммахом?

— Да, — сказал Ким. — Помнишь, как я выскочил из экипажа в первый день, когда отправился…

— К «Вратам знания»? Помню! А тот день, когда мы ели пирожки за рекой у Нуклао? Много дней ты просил милостыню за меня, а в тот день я просил за тебя.

— Была основательная причина, — заметил Ким. — Я был тогда учеником во «Вратах знания» и одет сахибом. Не забывай, святой человек, — шутливо продолжал он, — я все еще сахиб, по твоей милости.

— Да. И очень почтенный сахиб. Пойдем в мою келью, чела.

— Откуда ты это знаешь?

Лама улыбнулся.

— Во-первых, через доброго священнослужителя, которого мы встретили в лагере вооруженных людей. Теперь он уехал в свою страну, и я посылал деньги его брату. (Полковник Крейтон, ставший попечителем Кима после того, как отец Виктор уехал в Англию со своим полком, вряд ли был братом священника.) Но я недостаточно хорошо понимаю письма сахиба. Их нужно переводить для меня. Я избрал более верный способ. Много раз, когда я возвращался после моих исканий в этот храм, всегда бывший гнездом для меня, сюда приходил один человек, который искал просветления. Он говорил, что был индусом, но все эти боги надоели ему. — Лама указал в сторону архатов.

— Толстый человек? — спросил Ким, прищурив глаза.

— Очень толстый. Вскоре я заметил, что его ум занят только пустяками — дьяволами и чарами, тем, как происходит чаепитие в монастырях и каким образом мы посвящаем новичков. Это человек с бесконечными вопросами, но он был твой друг, чела. Он сказал мне, что ты на пути к большим почестям в должности писца. А я вижу, что ты врач.

— Да, я — писец, когда бываю сахибом, но это остается в стороне, когда я прихожу к тебе, твоим учеником. Я закончил годы, предназначенные для ученья сахиба.

— Ты был вроде послушника? — сказал лама, утвердительно покачивая головой. — Ты освобожден от ученья? Я не хотел бы, чтобы ты вышел незрелым.

— Я совершенно свободен. В назначенное время я поступлю на государственную службу писцом.

— Не воином. Это хорошо.

— Но сначала я пришел побродить с тобой. Поэтому я здесь. Кто просит вместо тебя? — быстро продолжал он, желая прекратить расспросы о себе.

— Очень часто я прошу сам, но, как ты знаешь, я редко бываю здесь, только тогда, когда прихожу посмотреть на моего ученика. Я прошел пешком и проехал по железной дороге весь Индостан с одного конца до другого. Великая, удивительная страна! Но, когда я останавливаюсь здесь, я чувствую себя, как в своем Бод-Юле.

Он оглянул с довольным видом свою маленькую чистую келью. Сиденьем ему служила низкая подушка, на которой он расположился, скрестив ноги, в позе Будды, погруженного в размышления. Перед ним стоял стол из черного тика, менее двадцати дюймов в вышину, уставленный медными чайными чашками. В углу стоял крошечный алтарь, также из резного тика, с медным изображением Будды; перед ним была лампада, жертвенник и пара медных цветочных горшков.

— Хранитель изображений в Доме Чудес получит награду за то, что дал их мне год тому назад, — сказал он, заметив взгляд Кима. — Когда живешь далеко от родной земли, такие предметы служат воспоминанием. И мы должны благоговеть перед Господом за то, что Он указал нам Путь! Смотри! — он показал на странно сложенную кучу раскрашенного риса, увенчанную металлическим украшением. — Когда я был настоятелем монастыря у себя на родине, прежде чем достиг высшего познания, я каждый день приносил жертву. Это — жертва Вселенной Господу. Таким образом в Тибете каждый день весь мир приносил жертву Высшему Закону. И я делаю это и теперь, хотя знаю, что Всесовершенный выше всяких славословий и укоров. — Он понюхал табаку.

— Это хорошо, Служитель Божий, — пробормотал Ким. Счастливый и несколько усталый, он с удовольствием опустился на подушки.

— Еще, — улыбаясь, сказал старик, — я пишу картины «Колеса Жизни». Три дня на одну картину. Я был занят этим, а может быть, закрыл ненадолго глаза, когда ко мне пришли сказать о тебе. Хорошо, что ты здесь: я покажу тебе мое искусство не из гордости, а чтобы ты научился ему. Не вся мудрость мира у сахибов.