Ким

Когда тени становились короче и лама тяжелее опирался на Кима, всегда вынималось Колесо Жизни, раскладывалось на вытертые перед тем камни, и лама длинной соломинкой указывал круги, один за другим. Тут наверху сидели боги, и они были снами сновидений. Тут было наше Небо и мир полубогов-всадников, дерущихся среди гор. Тут были картины переселения душ в животных, души подымающиеся или спускающиеся по лестнице, которым нельзя мешать во время их восхождения или нисхождения. Тут был Ад, холодный и горячий, и обиталища мучимых призраков. Пусть чела изучит мучения, которые происходят от обжорства, — вздутые желудки и горящие внутренности. Чела учился послушно, опустив голову и быстро водя смуглым пальцем вслед за указывавшим ему пальцем ламы. Но когда дошли до Человеческого Мира, деятельного и бесполезного, находящегося как раз над адом, ученик стал рассеян, потому что видел, как по дороге катилось само «колесо». Оно ело, пило, торговало, женилось и ссорилось — и все в нем было полно жизни. Часто лама делал предметом своей беседы изображения живых существ на картинах, приказывая Киму — который только и ждал этого — заметить, как плоть принимает тысячи образов, кажущихся людям желательными или отвратительными, но, в сущности, не имеющими никакого значения. Рассказывал он, как неразумный дух, состоящий в рабстве у Свиньи, Голубя и Змеи — жаждущий бетеля, нового ярма быков, женщина или бедняк, видя ритуал — иначе этого нельзя было назвать, — с которым развертывалась большая желтая картина, бросали на край ее цветы или несколько раковинок.[18] Для этих смиренных людей было достаточно, что они встретили Служителя Божия, который, может быть, вспомнит их в своих молитвах.

— Исцеляй их, если они больны, — говорил лама, когда инстинкт спорта разыгрывался у Кима. — Исцеляй их, если они больны лихорадкой, но не прибегай к колдовству. Помни, что случилось с Маратом.

— Значит, всякая деятельность вредна? — заметил Ким, лежа под большим деревом на разветвлении Дунской дороги и наблюдая за маленькими муравьями, бегавшими по его руке.

— Хорошо воздерживаться от действий — кроме тех, которые вменяются в заслугу.

— Во «Вратах знания» нас учили, что воздерживаться от деятельности недостойно сахибов. А я сахиб.

— Всеобщий Друг, — лама прямо взглянул на Кима. — Я — старик, довольствующийся вполне внешним видом природы, как ребенок. Для тех, кто следует по Пути, нет ни черного, ни белого, ни Индостана, ни Бод-Юла. Мы все — души, ищущие освобождения. Какой мудрости ни научился бы ты среди сахибов, когда мы придем к моей Реке, ты освободишься от иллюзий рядом со мной. Ах! Кости мои болят по этой Реке, как они болели в поезде, но дух мой сидит выше костей, в ожидании. Поиски верно направлены.

— Я получил ответ. Могу я предложить вопрос?

Лама наклонил свою величественную голову.

— Я ел твой хлеб в течение трех лет, как тебе известно. Служитель Божий, откуда получались…

— Много богатств, по мнению людей, в Бод-Юле, — спокойно ответил лама. — Когда я сижу на месте, у меня появляется иллюзия почестей. Я прошу то, что мне нужно. Я не забочусь о прибыли. Это остается для моего монастыря. Ах! Высокие черные сиденья в монастыре и стройные ряды послушников…

И он рассказывал историю, рисуя пальцем по пыльной земле громадный, пышный ритуал кафедральных соборов, защищенных от обвалов, говорил о процессиях и танцах дьяволов, о превращениях монахов и монахинь в свиней; о святых городах в воздухе на высоте пятнадцати тысяч футов; об интригах между монастырями; о голосах среди гор и о таинственном мираже, танцующем на сухом снегу. Он говорил даже о Лхассе и о Далай-Ламе, которого видел и обожал.