Киммерийское лето

— Господи, какая теперь работа! Когда ты приехала?

— Сегодня утром, «стрелой». Просто я не хотела звонить сразу. Вообще-то, я хотела позвонить вечером, но не утерпела.

— Где ты сейчас?

— На Невском, где угловой вход в Гостиный двор. По-моему, тут рядом Садовая — по Садовой ходят трамваи? А напротив…

— Ясно, ясно, — перебил он ее и посмотрел на часы. — Значит так, Ника, слушай внимательно! Сейчас ты выйдешь на Садовую — не переходя Невского! — и сядешь на трамвай, номера второй или третий, запомнишь? Ехать нужно до Марсова поля, это близко…

— Я знаю Марсово поле, — сказала Ника, — тетя Зина живет рядом, на улице Пестеля.

— А, ну прекрасно! Тогда ты видела, что там рядом есть памятник Суворову, перед Кировским мостом, — так вот, выйдешь к памятнику, повернешь по набережной влево — перед мостом — и иди прямо, пока не увидишь дом с часами. Поняла? Там над парадным такой навес, и есть часы, они висят на кронштейне перпендикулярно фасаду, так что ты увидишь издалека. Это и есть наш институт, я тебя буду ждать у входа.

— От моста по набережной влево, — повторила Ника. — А если я увижу другие часы?

— Других здесь нет, наши единственные. Никион! Я ужасно рад, что ты приехала. Ты надолго?

— На все каникулы! И погода сегодня какая чудесная, а еще говорят, что в Ленинграде мало солнца… Если бы ты знал, как я по тебе соскучилась!

— А вот я так нисколько. Ты скоро?

— Я скоро, — сказала Ника и добавила шепотом: — Целую!

Игнатьев положил трубку и остался сидеть с отсутствующим видом. Через минуту, потрясая пачкой фотографий, в комнату ворвался Мамай.

— Слушай, так больше нельзя! — заорал он. — Я отказываюсь работать, если не будут приняты меры! Эти приматы из лаборатории окончательно потеряли совесть! Ты посмотри, как они тут напортачили: когда я им специально говорил печатать только на глянцевой бумаге повышенной контрастности…

— Спокойно, Витя, — сказал Игнатьев и протянул руку. — Покажи.

Отпечатки выглядели действительно неважно. Бегло просмотрев их, Игнатьев пожал плечами.

— Что ж, пусть перепечатают на нужной бумаге.

— Так ведь не хотят, мизерабли!

— Ничего, я позвоню, захотят. — Игнатьев собрал фотографии в пачку и вернул Мамаю. — А сейчас я исчезаю.

— Куда?

— По личным делам, Витя. По сугубо личным Вероника приехала, только что звонила сюда.

— Да ну, — Мамай ухмыльнулся и поскреб в бороде. — Прыткий, однако, Лягушонок. Так-таки взяла и приехала?

— Так-таки и приехала. Если будут меня спрашивать — придумай что-нибудь. Скажи, что я в БАНе.

— Скажу, не волнуйся. Лягушонка от моего имели поцеловать не хочешь?

— От твоего — нет.

— Ну, тогда от своего. И не забудь позвонить в лабораторию, накрутить хвоста этим микроцефалам…

Когда Игнатьев спустился в подъезд, Ники еще не было. Он перешел на другую сторону набережной, закурил. Его охватило смятение — вдруг Ника захочет сегодня же побывать у него дома, а комната в страшном виде! Он застонал потихоньку и даже зажмурился, а потом снова открыл глаза и на противоположном тротуаре увидел Нику, уже почти поравнявшуюся с телефонной будкой.

Он наискосок перебежал набережную, едва увернувшись от завизжавшей тормозами «Волги», — водитель распахнул дверцу и крикнул ему вслед срывающимся голосом: «Ты что, озверел, дура лопоухая, под колеса кидаться!!» Игнатьев, обернувшись, успокаивающе помахал рукой и подбежал к Нике — та стояла с белым лицом, приоткрыв рот и прижав ладони к груди.

— Ты с ума сошел, — сказала она, — тебя ведь чуть не задавили… я так испугалась!

— Пустяки, все обошлось, — Игнатьев счастливо рассмеялся. — Шофер обозвал меня лопоухой дурой — хорошо, правда? Здравствуй, родная…

Он поцеловал ее в прохладную, пахнущую морозом щеку, снял с ее рук перчатки и стал целовать теплые ладошки, пальцы, запястья.

— Пусти, пусти, — в панике зашептала Ника, отнимая руки, — Дима, ну на нас же смотрят…

— Не на нас, а на тебя, — возразил он, — и правильно делают — я бы тоже смотрел. В Питере не часто можно увидеть такой румянец. А минуту назад ты была совсем бледная.

— Это от испуга… я ведь так испугалась, — повторила Ника. — У меня до сих пор коленки дрожат. Ты что, не видел машину.

— Я видел тебя, — объяснил Игнатьев. — Ты не представляешь, что это значит — вдруг вот так взять и увидеть.

— Почему же не представляю… я ведь тоже увидела тебя вдруг. Ой, Дима, я так рада, что мы вместе! Но я не оторвала тебя от чего-нибудь важного?

— Оторвала, и хорошо сделала. Третий день сижу над статьей, будь она проклята…

— О чем?

— Да вот об этом нашем поселении… Знаешь, я все-таки совершенно убежден, что оно чисто греческое.

— Я в этом никогда и не сомневалась, — важно сказала Ника. — Интересно, что мы найдем этим летом…

— А ничего не найдем, нам отказали в деньгах на будущий полевой сезон.

Ника ахнула.

— Как, совсем? Значит, в этом году не будет никаких экспедиций?

— Почему же, будут. Русисты, например, начинают раскапывать, Копорье… здесь, под Ленинградом.

— А нам туда нельзя?

Игнатьев рассмеялся:

— Милая моя, я ведь античник, что мне делать в средневековой крепости? А тебя в этом году я бы не взял даже в Феодосию.