Кинг

Я бережно взял малышку в свои руки, и она не весила почти ни грамма. Даже если ей физически было больно и от моих прикосновений в том числе, я помню ощущение, когда впервые взял ее на руки. Еще даже не родившись, она стала для меня самой важной частью мира, но держать ее — значит скрепить сделку печатью.

Не существовало ничего, чего бы я не сделал для нее. Ничего.

Я бы причинил боль кому-угодно, если бы кто-то заставил мою девочку плакать вот так снова. Я бы сжег города ради нее.

Я упал на пол и, прислонившись спиной к стене, качал малышку, пока она не успокоилась. Я рассказал ей обо всех вещах, которые собирался ей купить. Сказал ей, что ее папочка был рядом и что она в безопасности. Я встал и нашел самое чистое полотенце, которое смог, и укутал ее в него. Она прижалась к моей груди и уснула.

Я рвал и метал. Я был так чертовски встревожен. И полностью влюблен. Все в один и тот же момент.

Я уходил с Макс на руках, когда свет от экрана телевизора стал ярче, и мне показалась тень в кресле. Конечно, это была моя мать. Рядом с ней стояла пустая бутылка какого-то дешевого дрянного виски и пепельница, наполненная маленькими мешочками с остатками кристаллов.

Она не позаботилась о моей новорожденной девочке, потому что была чертовски занята бухлом и наркотиками.

Макс умерла бы, не доберись я до нее вовремя.

Именно эта мысль заставила меня слететь с катушек. Она по сей день приводит меня в ярость, заставляя воспроизводить в памяти то, что случилось, словно вереницу событий, когда я перебираю воспоминания.

Меня поглощает ярость. Та, которая заставляет хотеть вырвать чью-то глотку чертовыми голыми руками.

Подкуренная сигарета упала с нижней губы матери, а у нее на коленях лежала развернутая газета. Ее лицо было покрыто мелкими язвами, кожа отслаивалась, будто она таяла. Как бы сильно я ни хотел наброситься на нее, но — словно влияние гребаной космической кармы или чего-то еще свыше — сигарета выпала из ее рта, и газета загорелась.

Я стоял там и смотрел на это.

Я был счастлив. Лучше не получилось бы, даже если бы я лично поджег ее. Это была жуткая смерть, но, зная, что могло случиться с Макс, мне на самом деле было насрать, была ли это самая ужасная смерть, которую можно представить. Я считал, что в тот момент она ее заслуживала.

Я до сих пор так считаю.

Грудь матери поднималась и опадала, поэтому я знал, что та жива, но она была настолько далеко за пределами сознания в своем кайфе, что даже полыхающий у нее на коленях огонь ее не тревожил.