Кино. Легенды и быль

Выходило, один Сталин безгрешен, и один он всегда прав. Мне претил поток славословия. Сталин — и вождь, и учитель, и отец, самый мудрый, самый человечный, самый, самый, самый... В конце тридцатых пронеслось поветрие писем великому вождю от всех народов, возвышенные поэтические оды, потоки стихов. Письмо Сталину от белорусского народа включили в программу школы. И это были великолепные стихи, написанные лучшими поэтами! Мы их заучивали наизусть, писали на их основе сочинения.

Из далекой Сибири дошла весточка, переданная устно, что старший папин брат, Степан, арестован как враг народа. Тихий и добрый человек, машинист водокачки, рабочий-интеллигент, книгочей, это он ввел меня в мир литературы. Участник социал-демократического движения с 90-х годов XIX века, дядя Степа работал на транспортном пути политкаторжан, бежавших из ссылки и каторги. В числе его «клиентов» был сам Сталин в час побега пути из Туруханского края в центр России. У дяди Степы хранилась благодарность вождя. Много позднее я узнал, что взяли его по доносу соседа-самогонщика, боявшегося обличения.

Однажды в Гомеле появился папин двоюродный брат, Евстафий Гуликов-Павленок, секретарь райкома в Полесье. Он два месяца скрывался в Москве от местного НКВД, пока не добился через ЦК снятия навета. Наш гость порассказал такого о ситуации в «верхах», что можно было с ума сойти. С тех пор я утратил веру в святость «вождей», хотя слухам и верил и не верил: слишком чудовищно было то, о чем шла молва. Но вскоре стало не до поисков истины. Грянула война, перечеркнувшая и прошлое, и будущее.

17 июня 1941 года я получил аттестат об окончании средней школы, а 19-го был призван на воинский сбор. Выступая перед нами, военком Гомеля, полковник Вайнштейн сказал:

— Если вы, хлопцы, рассчитываете осенью поступать в институты, забудьте об этом. Готовьтесь к боям, со дня на день начнется война.

В приграничье было виднее, чем в Москве.

Ночью 23 июня я под бомбежкой разносил повестки о мобилизации, а 5 июля гордо заявил матери, собиравшейся увезти меня в эвакуацию:

— Если я уеду, кто же будет защищать Гомель? — и потряс английской винтовкой, полученной в ополчении.

Мать упала в обморок, но ее втащили в вагон, и поезд торопливо убежал — через полчаса ожидался очередной налет немецкой авиации на железнодорожный узел. 12 июля, отобрав паспорта, нас, призывников, погнали на восток. Отшагав пешком до Брянска, Орла, Курска, Рыльска, мы вышли почти к линии фронта и вынуждены были бежать снова на восток. Так началась для меня военная бестолковица, закончившаяся в Аткарске, где я пошел добровольцем в воздушный десант. Присягу принимал в день восемнадцатилетия. Потом были бои, тяжелое ранение, долгие месяцы госпиталей, демобилизация по непригодности к фронтовой службе. По выходе на «гражданку» пошел работать на железную дорогу, где и прослужил до 1948 года, сначала на станции Абдулино, недалеко от Уфы, потом в родном Гомеле.

Вероятно, я бы спокойно влачил чиновничьи годы в управлении Белорусской железной дороги, но вмешалась рука судьбы. Кто-то вспомнил мою активную комсомольскую юность, и я предстал пред очи секретаря горкома партии, Емельяна Игнатьевича Барыкина, в прошлом машиниста паровоза и боевого партизанского комбрига. Он отличался прямолинейностью и большевистской хваткой.

— Не надоело протирать штаны, сидя в канцеляриях? Тебе скоро двадцать пять, образования железнодорожного у тебя нету, хотя и значишься старшим инженером. Перспектив никаких. Изберем тебя секретарем горкома комсомола, примем в партию, поработаешь, потом пошлем на учебу. Согласен?

Он знал, на какие клавиши давить. Многие из моих сверстников учились заочно. Я этого не умел — или учеба, или работа, горбатил чуть ли не сутками. Емельян вскорости умер, меня выдвинули в горком. А потом пошло-поехало: не минуло и двух лет, забрали в ЦК комсомола Белоруссии, а за малым временем рекомендовали секретарем Минского обкома комсомола. Крестными отцами стали два замечательных человека: Петр Миронович Машеров, первый секретарь центрального комитета комсомола, и Кирилл Трофимович Мазуров, первый секретарь Минского обкома партии. Мне удалось воззвать к их добросердечию, и в 1952 году я стал слушателем Центральной комсомольской школы при ЦК ВЛКСМ. По возрасту мог быть принят только на отделение печати. Сбывалась моя мечта, ибо проводить собрания, конференции, съезды и писать справки да отчеты, учинять дознания и разносы — это я умел, и меня это не интересовало. Перспектива аналогичной партийной работы в будущем тоже не грела.