«Кинофестиваль» длиною в год. Отчет о затянувшейся командировке

— Затем, что в том и состоит главный принцип политической журналистики. Допустим, где-нибудь, неважно где, произошло какое-то событие. Катастрофа, или государственный переворот, или покушение, а лучше всего убийство. Что случилось на самом деле и почему, тоже неважно. Важно одно: мгновенно поднять перчатку и вывернуть. Подать новость как вызов или угрозу. Возложить вину, хотя бы намеком, на основного политического противника: в советской прессе — на нас, в нашей — на коммунистов.

— А если не получается?

— Если не получается, надо было наниматься не в печать, а в Армию спасения. Видели на улицах старых дев с колокольчиками и ящиками для подаяний? Вот-вот. Можно даже подкинуть им доллар-другой на бедность, но далеко ли слышен их колокольчик? И не уверяйте меня, что у вас там не так. То же самое, разве что Армия спасения называется как-нибудь по-другому.

— Не очень-то вы высокого мнения о своей профессии…

— Почему невысокого? Хорошая профессия. Пока существует конфронтация двух систем, безработица нам не грозит.

— А конфронтация, по-вашему, нескончаема?

Он ухмыльнулся, обнажив мелкие желтые зубы.

— На мой век хватит…

Что-то он поделывает нынче, Джон Баррон? О новых крупномасштабных его сочинениях давненько не слышно. Окончательно и тупо спивается? Если да, то, как говорится, с горя, поскольку международная обстановка вопреки его прогнозам меняется к лучшему. Однако не будь барронов, она менялась бы решительнее и быстрее. А они в англо-американской печати по-прежнему в чести, тактика вывернутой перчатки глубоких изменений пока не претерпела. Не кто иной, как глава ведущего пропагандистского ведомства — Информационного агентства США, заявил во всеуслышание, что советская политика гласности — «триумф обмана над правдой». И раз уж тон задан на таком уровне, то рядовые газетчики и телевизионщики не торопятся менять пластинку тем более. Тоже, наверное, рассуждают по-барроновски, что «на их век» хватит и прежних методов и уловок, что следовать стереотипам надежнее, чем идти им наперекор.

И тем не менее Баррон, к сожалению, прав в одном: многие годы советская печать грешила такими же тупиковыми конфронтационными приемами. Да еще и хронически отставала. События, в особенности неожиданные, часто повергали наших международников в нерешительность, ставили их перед частоколом табу, запретов и согласований, а согласования, мало того что пожирали драгоценное время, сплошь и рядом заканчивались глубокомысленными рекомендациями типа: «Не будем торопиться, подождем до завтра. А может, обойдется, может, удастся совсем ничего не писать…» И новость переставала быть новостью, становилась монопольной добычей «голосов» и достигала читателей и слушателей искаженной, обглоданной барронами, вывернутой наизнанку. Писать-то приходилось все равно, но с невосполнимой потерей темпа, — уже не столько размышлять самостоятельно, сколько оправдываться, опровергая чужие домыслы, а то, случалось и так, низводя борьбу идей к пропагандистской склоке. Скунсы потирали лапы: пущенная ими в нашу сторону струя не без нашей же помощи превращалась в зловонное облако, отравлявшее мировую атмосферу на месяцы и годы.

Не надо ловить меня на слове. Ни при какой политической погоде не призываю печатать и передавать любую непроверенную сенсационную чушь, лишь бы поскорее. Но кто сказал, что нельзя добиться оперативности, не поступаясь достоверностью?

И еще оговорка, менее очевидная и вроде бы необязательная. Я хотел было обойтись без нее, но нет, она настойчиво требует к себе внимания, требует огласки.

В американском английском бытует красочное выражение «drunk as a skunk»» — «пьяный, как скунс». За что обидели зверюшек, не вполне понятно, но к Баррону выражение липнет само собой, оно ему впору как воспетая им перчатка. Два-три года назад я, наверное, не устоял бы против соблазна и уж поплясал бы на идиомах, только держись. А сегодня чувствую: не по душе мне такая пляска, слишком легко она дается, слишком дешево стоит.

Чем ближе мое повествование к концу, тем меньше остается у меня охоты рисовать карикатуры. Пытаюсь понять: с чего он так тяжело, беспробудно пил? По врожденной порочности натуры? Вот уж не объяснение…

Возникает мысль, что к рюмке, вернее, к стакану он потянулся, как случается чаще всего, в силу разлада с собственной совестью. Что паразитирование на душах сломленных людей — занятие, может, и прибыльное, но для душевного здоровья небезопасное: помогая ломать других, он сломался сам. Скунс отравился собственными миазмами. С четвероногими этого не бывает, а у людей встречается и называется — возмездие судьбы.

Дополнение 1988 года