"Кинофестиваль" длиною в год. Отчет о затянувшейся командировке

— Теоретически было бы, наверное, хорошо выпустить книгу сразу по горячим следам событий. Но это была бы совсем другая книга — короче и мельче, вряд ли поднимающаяся над внешней канвой «фестиваля», почти не ведающая ни отступлений, ни хотя бы раздумий по поводу, — не публицистический отчет, а остросюжетный репортаж. Любителям детективов такая книга, возможно, понравилась бы больше, и не исключаю, что нашелся бы лихой западный издатель, который вознамерился бы ее перевести. До книжных прилавков она, полагаю, все равно не дошла бы: в «Интеллидженс сервис» уже задумали и заказали «Британию Битова», а одно с другим явно не сочетается.

Так или иначе, ни на какую наипростейшую по жанру книгу сил у меня тогда не хватило. И нет худа без добра: истекшие три года многое прояснили и высветили — и для общества в целом, и для редакции «Литгазеты», и для меня самого.

Сенсация отгорела, говорите? И бог с ней, с сенсацией. Для меня единственно важно, чтобы книга была издана здесь, дома. Чтобы мои соотечественники, те, кого я люблю, лучше понимали, кто есть кто и что есть что в непростом современном мире. Чтобы быстрее отрешались от предрассудков и заблуждений, мешающих жить. И чтобы вместе со мной подивились истинной, на все времена, прозорливости строк, которыми я начал свое повествование и которыми его и закончу.

Я по-прежнему стою на том, что по большому счету строки эти обращены к Родине, оттого и бессмертны:

Жди меня, и я вернусь
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: «Повезло»…
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой, —
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.

1986–1987

Дополнение 1988 года

Но не всем помогло симоновское стихотворение-заклинание, как не всем помогало оно во время войны. Мне трудно поверить, что из русских советских людей кто-нибудь не читал его, не воспринял, не запомнил. Зато я очень легко представляю себе, что в условиях чрезвычайных, быть может, еще более тяжких, чем выпали на мою долю, одними заклинаниями не обойдешься. А если индивидуальная восприимчивость к психотропному воздействию оказалась еще выше, контроль еще жестче, одиночество и отчаяние еще глубже? Если связь с Родиной была оборвана еще резче и не восстановлена, если человек пробовал освободиться и не сумел — что тогда?

Чуть выше, в интервью-эпилоге, я привел фамилии людей, которые в 1982–1985 годах пропали без вести при обстоятельствах, заставляющих предполагать похищение. Об одном из этих людей я знаю больше, чем об остальных.

Его звали Владимир Кузичкин. Он был лет на двадцать моложе меня. Сотрудник «Литературной газеты», учившийся с ним на одном курсе, рассказывал, что Кузичкин выделялся в любой толпе, девушки были от него без ума: почти двухметрового роста, атлетического сложения, он шутя добивался спортивных разрядов, хорошо танцевал, да к тому же был красив грубоватой, так называемой мужественной, красотой.

Он исчез в конце 1982 года в Тегеране. Внезапно и бесследно. Учитывая обстановку в стране, происшествие сперва причисляли к уголовным случайностям, затем списывали на происки соперничающих экстремистских группировок. Однако некоторое время спустя было объявлено, что Кузичкин в Англии. Якобы попросил политического убежища. Мотивы его решения излагались совершенно невразумительно, во встрече с ним советским представителям было отказано наотрез. Знакомая картина, не правда ли?

Только мне эту картину показывали в перевернутый бинокль. Подполковник (тогда еще подполковник) Джеймс Уэстолл не постеснялся объявить, что лично «опекал» Кузичкина непосредственно передо мной. Хвалил его за «правильное» поведение, ставил мне в пример. Расписывал блага, какими-де осыпали Кузичкина, поскольку «умная готовность к сотрудничеству оценивается по достоинству». Но едва я предложил: «Ну так устройте нам с ним встречу, чего же проще!..» — Уэстолл сразу поскучнел и принялся мямлить, что это вовсе не просто, что надо посоветоваться и получить разрешение, короче, подождать. Само собой разумеется, встреча не состоялась.

Что из этого следует? Во всяком случае, не то, в чем меня пытались убедить. Добровольных перебежчиков, если уж говорить об этой малоинтересной породе, нет никакого смысла прятать ни от прессы, ни друг от друга. А Кузичкина прятали — еще последовательнее, тщательнее и дольше, чем меня.

Нет, не верю в точность перевернутых биноклей, которые держат чужие руки. Не верю, не вижу оснований подозревать, что он вел себя недостойно. И представьте, могу опереться на косвенное, но весомое свидетельство того же Уэстолла. Однажды в Африке мы с подполковником опять заговорили о перебежчиках, я спросил о Кузичкине, и Уэстолл вдруг обмолвился не то раздраженно, не то уважительно: «Смелый человек. Очень-очень смелый и упорный». От каких бы то ни было подробностей уклонился, переведя разговор на окрестный пейзаж, но обмолвка наводила на размышления.