Киномания

– Конечно же, капиталистическая пресса не сообщает о таких вещах. О чем же тогда? О размерах груди мисс Америки? О бейсболе? О стоимости хот-догов? В стране капиталистических хищников кому интересно знать, что лидер нейросемиологического движения был на волосок от смерти? Но уж о Розенцвейге, этом убийце, известно всем.

– Нет-нет, – возразил я, – вы не правы. Розенцвейг абсолютно неизвестен. Уверяю вас. Бог ты мой, да он же просто сумасшедший. Почему его не упрятали в психушку после покушения на Ланглуа?

– Потому что наши буржуазные законы очень деликатно обходятся с сумасшедшими. Особенно когда такой маньяк направляет свое оружие на левых. В данном случае после его нападения на Ланглуа наш киноман-иезуит был помещен в самый комфортабельный сумасшедший дом на реабилитацию. Он постоянно исчезает оттуда. Куда же он отправляется? На поиски меня. А почему? Потому что этому средневековому анахронизму, этому реакционному обскуранту кто-то сказал, что между нами есть какое-то сходство мыслей. – Горькая усмешка. – И вот он начинает ходить по моим следам. Преподаю ли я, читаю ли лекции – он всегда в аудитории. Даже если я его не вижу, я чувствую его запах. От этого типа воняет. Я пытаюсь перехватить его у дверей и выпроводить вон. А он, представьте себе, утверждает, что он мой союзник, мой учитель! Это невыносимо. Я извещаю власти, и те снова помещают его в этот инкубатор для идиотов. И он опять исчезает оттуда. Теперь он убежден, что я похитил его так называемые теории. И вот вам – бах! бах! К счастью для меня и для Ланглуа, у этого хама косоглазие.

– Так он все еще жив?

– Будем надеяться – нет. Вы меня поймете, если я скажу, что не очень-то интересовался судьбой le père[30] Розенцвейга.

– Конечно же. Простите меня бога ради за то, что поднял эту тему.

Я чувствовал, меня не простили. Даже, напротив, выдворяли вон.

– А теперь, профессор Гейтс, наш вечер завершен. Возможно, вы почерпнули для себя что-то ценное из нашего маленького урока.

– Массу ценного, – заверил его я. Но по его выражению было очевидно, что он думает по этому поводу: впустую растрачено его драгоценное время.

– А ты понимаешь все это – насчет камер и проекторов? – спросил я у Жанет назавтра, когда мы встретились за чашкой кофе.

– Немного, – ответила она, – Предмет очень уж специально-технический. – Она уже была готова к тому, чтобы вести себя со мной свободно и более откровенно. – Виктор не требует, чтобы все его студенты разбирались в этих специальных вещах. Вот меня, например, гораздо больше интересует эстетическая надстройка этой техники.

– Эстетическая надстройка? Ты имеешь в виду то, о чем кино… например, сценарий?

– Да. Виктор считает, что это более подходит для женской ментальности. Это не так аналитично.

– Ах, так? Тогда послушай, что я тебе скажу. Меня очень интересует содержание кино. И я не могу поверить, что слова и поступки героев не имеют значения. Я хочу сказать – ведь именно ради этого люди и ходят в кино, разве нет?

– Ты настоящий американец, – игриво заметила она. Но мне показалось, что именно поэтому я ей и нравлюсь.

– Что касается этого Розенцвейга, – продолжал я, то не знает ли она, жив ли он и где его можно найти? Жанет знала. После того как он стрелял в Сен-Сира (это было лет шесть назад), состоялся суд, который постановил удалить его из Парижа и поместить в психиатрическую клинику в Лионе. Если только он опять не убежал, то должен все еще быть там.

Мы провели вместе еще одну ночь – ночь нежности и ласк. В любовной истоме Жанет призналась мне, что больше всего в жизни ей хочется быть кинозвездой. Она сообщила мне об этом вполголоса, как ребенок, признающийся в гадком поступке.

– Только не говори Виктору.

Ее тайна со мной была в полной безопасности. В обозримом будущем я вряд ли буду вести задушевные беседы с Виктором.

– Хочешь я тебе кое-что скажу, – спросил я, намереваясь обменять тайну на тайну. – Я бы все отдал, чтобы всего на один день стать Жаном Полем Бельмондо.

Услышав это, она теснее прижалась ко мне.

– А не Боги?^{243} – спросила она, – Разве ты не предпочел бы стать Боги?

– Да, конечно Боги. Но сначала Бельмондо.

– А я, – поведала мне она, – Симоной Синьоре. Или Жанной Моро^{244}.

– И, конечно, есть ведь еще и Марлон Брандо.

– И Барбара Стенвик.

– И…

И еще, и еще – ночь длинна.

Глава 15 Розенцвейг