Киноповести

– Кто «зачастил»? – оскорбился Кирилл. – Я пел нормально – как вроде в колокол бьют. Я же понимаю, что там не надо частить. Колокол, его еще раскачать надо.

– А кто зачастил?

– Да ладно, чего теперь? Давайте, правда, он же велел гулять.

– Оно, конечно, того… вроде не заслужили, но, с другой стороны, – а если я не пою? Какого я хрена буду рот разевать, если у меня сроду голоса не было?

Егор, недовольный, полулежал на диване, когда вошел Михайлыч.

– Георгий, ты уж прости – не вышло у нас… с колоколами-то.

Егор помолчал… И капризно спросил:

– А почему они все такие некрасивые?

Михайлыч даже растерялся.

– Дак… это… Георгий, красивые-то все – семейные, замужем. А я одиноких собрал, ты же сам велел.

Егор некоторое время сидел… И лицо его стало опять светлеть. Похоже, встрепенулась – вспомнилась в душе его какая-то радость.

– Ты можешь такси вызвать?

– Могу.

– До Низовки… Я заплачу, сколько он хочет. Звони! – Егор встал, прошелся… Сбросил халат и надел свой пиджак и поправил галстук.

– А зачем в Низовку-то?

– У меня там друг. – И опять стал взволнованно ходить.

– Чего ты? – спросил Михайлыч.

– Душа у меня… наскипидаренная какая-то, Михайлыч. Заведет куда-нибудь, курва! Как волю почует, так места себе не могу найти. Звони, звони! Сколько ты собрал людей?

– Пятнадцать. С нами – семнадцать. А что?

– Вот тебе две сотни. Всем дать по червонцу, себе остальные. Не обмани! Я заеду узнаю.

– Да что ты, Георгий!..

И вот Георгий летел светлой лунной ночью по доброму большаку – в село, к Любе.

«Ну, что это, что это? – пытал себя Егор. – Что это я»? Беспокойство и волнение овладели им. Он уж забыл, когда он так волновался из-за юбки.

– Ну, как там… насчет семейной жизни? – спросил он таксиста. – Что пишут новенького?

– Где пишут? – не понял тот.

– Да вообще – в книгах…

– В книгах-то понапишут, – недовольно сказал таксист. – В книгах все хорошо.

– А в жизни?

– А в жизни… Что, сам не знаешь, как в жизни?

– Плохо, да?

– Кому как.

– Ну, тебе, например?..

Таксист пожал плечами – очень похоже, как тот парень делал, который продал Егору магнитофон.

– Да что вы все какие-то!.. Ну, братцы, не понимаю вас. Чего вы такие кислые-то все? – изумился Егор.

– А чего мне тут – хихикать с тобой? Ублажать, что ли, тебя?

– Да где уж ублажать! Ублажать – это ты свою бабу ублажай. И то ведь – суметь еще надо. А то полезешь к ней, а она скажет: «Отойди, от тебя козлом пахнет».

Таксист засмеялся.

– Что, тебе говорили так?

– Нет, я сам не люблю, когда козлом пахнет. Давай-ка маленько опустим стекло.

Таксист глянул на Егора, но смолчал.

А Егор опять вернулся к своим мыслям, которые он никак не мог собрать воедино, все как-то в голове спуталось из-за этой Любы.

И подъехали к большому темному дому. Егор отпустил машину… И вдруг оробел. Стоял с бутылками коньяка у ворот и не знал, что делать. Обошел дом, зашел в другие ворота, в ограду Петра, поднялся на крыльцо, постучал ногой в дверь. Долго было тихо, потом скрипнула избяная дверь, легко, босиком, прошли по сеням, и голос Петра спросил:

– Кто там?

– Я, Петро. Георгий. Жоржик…

Дверь открылась.

– Ты чего? – удивился Петро. – Выгнали, что ли?

– Да нет… Не хочу будить. Ты когда-нибудь «Реми-Мартин» пил? Петро долго молчал, всматривался в лицо Егора.

– Чего?

– «Реми-Мартин». Двадцать рублей бутылка. Пойдем врежем в бане?

– Почто в бане-то?

– Чтоб не мешать никому.

– Да пойдем на кухне сядем…

– Не надо! Не буди никого.

– Ну дай я хоть обуюсь… Да закусить вынесу чего-нибудь.

– Не надо! У меня полные карманы шоколада, я весь уж провонял им, как студентка.

…В бане, в тесном черном мире, лежало на полу – от окошечка – пятно света… И зажгли еще фонарь. Сели к окошечку.

– Чего домой-то не пошел? – не понимал Петро.

– Не знаю. Видишь, Петро… – заговорил было Егор, но и замолк. Открыл бутылку, поставил на подоконник. Петро достал из кармана старых галифе два стакана. – Видишь – коньяк. Двадцать рублей, гад! Это ж надо!

Помолчали.

– Не знаю я, что и говорить, Петро. Сам не все понимаю.

– Ну, не говори. Наливай своего дорогого… Я в войну пил тоже какой-то. В Германии. Клопами пахнет.

– Да не пахнет он клопами! – воскликнул Егор. – Это клопы коньяком пахнут. Откуда взяли, что он клопами-то пахнет?

– Дорогой, может, и не пахнет. А такой… нормальный, пахнет.

Ночь истекала. А луна все сияла. Вся деревня была залита бледным, зеленовато-мертвым светом. И тихо-тихо. Ни собака нигде не залает, ни ворота не скрипнут. Такая тишина в деревне бывает перед рассветом. Или в степи еще – тоже перед рассветом, когда в низинах незримо скапливается туман и сырость. Зябко и тихо.

И вдруг в тишине этой из бани донеслось:

«Сижу за решеткой.
В темнице сырой…» –

завел первый Егор. Петро поддержал. И так неожиданно красиво у них вышло, так – до слез – складно и грустно:

«Вскормленный в неволе орел молодо-ой;
Мой грустны-ый товарищ, махая крыло-ом,
Кровавую пищу клюет под окном…»