Киноповести

— Ну чего мы шуршим, как пауки в банке? Ведь вы же знаете, как легко помирать?! Я не понимаю вас...— Егор прошелся за столом.— Не понимаю! Отказываюсь понимать! Я себя тоже не понимаю, потому что каждую ночь вижу во сне ларьки и чемоданы. Все!!! Идите воруйте сами... Я сяду на пенек и буду сидеть тридцать лет и три года. Я шучу. Мне жалко вас. И себя тоже жалко. Но если меня кто-нибудь другой пожалеет или сдуру полюбит, я... не знаю, мне будет тяжело и грустно. Мне хорошо, даже сердце болит — но страшно. Мне страшно! Вот штука-то...— неожиданно тихо и доверчиво закончил Егор.

Помолчал, опустив голову, потом добро посмотрел на всех и велел: — Взяли в руки по бутылке шампанского... взяли, взяли! Взяли? Откручивайте, там проволочки такие есть,— стреляйте!

Все задвигались, заговорили... Под шум и одобрение захлопали бутылки.

— Наливайте быстрей, пока градус не вышел!— распоряжался Егор.

— А-а, правда,— выходит! Давай стакан!.. Подай-ка стакан, кум! Скорей!

— Эх, язви тебя!.. Пролил маленько.

— Пролил?

— Пролил. Жалко добро такое.

— Да, штука веселая. Гли-ка, прямо кипит, кипит! Как набродило. Видно, долго выдерживают.

— Да уж, конечно! Тут уж, конечно, стараются...

— Ух, а шипит-то!..

— Милые мои!— с искренней нежностью и жалостью сказал Егор.— Я рад, что вы задвигались и заулыбались. Что одобряете шампанское... Я все больше и больше люблю вас!

На Егора стеснялись открыто смотреть — такую он порол чушь и бестолочь. ^Затихали, пока он говорил, смотрели на свои стаканы и фужеры.

— Выпили!— сказал Егор. Выпили.

— С ходу — еще раз! Дазай!

Опять задвигались и зашумели. Диковинный случился праздник — дармовой.

— Ух ты, все шипит и шипит!

— Но счас уже поменьше. Уже сила ушла.

— Но вкус какой-то... Не пойму.

— Да, какой-то неопределенный.

— А?

— На вид — вроде конской мочи, а вкус какой-то... неясный.

— А чего-то оно в горле останавливается... Ни у кого не останавливается?

— Да, распирает как-то.

— Ага!.. И в нос бьет! Пей — хорошо!

— А вот градус-то и распирает.

— Да какой тут, к черту, градус — квас. Это газ выходит, а не градус.

— Так, отставили шампанское!— велел Егор.— Взяли в руки коньяк.

— А мы куда торопимся-то?

— Я хочу, чтоб мы песню спели.

— Э-э, это мы сумеем!

— Взяли коньяк!

Взяли коньяк. Тут уж — что велят, то и делай.

— Налили по полстакана! Коньяк помногу сразу не пьют. И если счас кто-нибудь заявит, что пахнет клопами,— дам бутылкой по голове. Выпили!

Выпили.

— Песню!— велел Егор.

— Мы же не закусили еще...

— Начинается...— обиженно сказал Егор. И сел.— Ну, ешьте, ешьте, все наесться никак не могут. Все бы ели, ели, ели!..

Некоторые — совестливые — отложили вилки, смотрели с недоумением на Егора.

— Да ешьте, ешьте! Чего вы?..

— Ты бы и сам поел тоже, а то захмелеешь.

— Не захмелею. Ешьте.

— Ну, язви тебя-то!— громко возмутился один лысый мужик.— Что же ты, пригласил, а теперь попрекаешь?! Я, например, не могу без закуски, я моментально под стол полезу. Мне же неинтересно так. И никому неинтересно, я думаю.

— Ну и ешьте!

А в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все допрашивали и допрашивали.

— Hу а чего же, военкомат на ночь-то не запирается, что ли?— хотела понять старуха.

Знала бы Люба, как тут Егор «становился на учет», одним бы только глазком глянула... Но она не знала. Она терялась в догадках. И верилось ей и не верилось с этим военкоматом. Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос, и какие он слова говорил... Она и теперь еще, когда ее допрашивали, все говорила с ним мысленно. «Ну, Егор, с тобой не соскучишься,— говорила она —Что же у тебя на уме, парень?»

— Любк?

— Ну.

— Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо!

— Нет, наверно, если он говорит, что ночует там...

— Да он наговорит, только развесь уши.

— Я думаю так,— решил старик.— Ему сказали: явиться завтра к восьми часам. Точь-в-точь — там люди военные. И он подумал, что лучше уж заночевать, чем завтра утром опять переться туда.

— Да он же и говорит!— обрадовалась Люба.— Ночую, говорит, здесь, на диване...

— Да все учреждения на ночь запираются!— стояла на своем старуха.— Вы что? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать украдет...

— Ну, мама!..

И старик тоже скорёжился на такую глупость.

— На кой она ему черт нужна, печать?

— Да я к слову говорю! Сразу «мама»! Слова не дадут сказать.

Егор налаживал хор из «развратников».

— Мы с тобой будем заводить,— тормошил он лысого мужика.— А вы, как я махну, будете петь «бом-бом». Пошли:

— «Вечерний зво-о-он...» — Егор махнул, но группа «бом-бом» не поняла.— Ну, чего вы?!— заорал Егор.

— Чего?— не поняли из группы.

— Где «бом-бом»?! Я же сказал: как махну — так «бом-бом».

— Да ты махнул, а сам поешь...

— Наступай! Я оттого и завыл, что вроде слышу, как на колокольне бьют. Тоска меня берет по родине... И я запел потихоньку. А вы свое: «бомм, бомм». Вы и знать не знаете, как я здесь тоскую,— это не ваше дело.

— Вроде в тюрьме человек сидит — тоскует,— подсказал Михайлыч.— Или в плену где-нибудь.

— В плену какие церкви?— возразили на это.