Киноварь. Повесть о Всеславе Полоцком

Твёрдо встав на ноги, княжич всё норовил как-нибудь ускользнуть от воспитателей. Притом он оказался левшой, им стоило немалых трудов приучить его креститься и держать ложку правой рукой. Никто, кроме Анны Хотовны, не смел приголубить княжича — не давался.

Хотовна посмеивалась: «чадушко — старше бабушки». Она любила и жаловала внука постольку, поскольку находила в нём черты своего сына, но её сын в детстве был простодушен. Изредка задумывалась: каким вырос бы старший, Всеслав Изяславич, как правил бы в Полоцке и что уделил Брячиславу — Минск, Витебск?

Княгиня Ирина печалилась о детях-нежильцах, похороненных где-то за озером, о своей теремной доле. Одёргивала сама себя: разве навещала бы матушку, выйдя замуж в чужое селение; разве за пахарем или рыбаком вольготнее?

Ингварь и Сулибор — не родные, но единокровные братья Всеслава — бегали с ним по двору, боролись, стреляли во что попало из маленьких луков, однако вдвоём дружили крепче, чем с княжичем. А сами различны и возрастом, и нравом. И матери у них разные — они здесь, среди домочадцев.

Чтобы сказать или написать о двух не так, как о нескольких (об Ингваре и Сулиборе без Всеслава, например), в нашем языке того времени имелись слова в особом — двойственном — числе. В этой повести появятся ещё люди и вещи, для которых они подошли бы лучше всего.

Свою одинокость Всеслав принял как вольную волю. Ему нравились изменчивые облака, бегущие мимо тесовых кровель, и длинные муравьиные тропы, что тянутся неведомо откуда неведомо куда во дворе, в сенях и переходах, даже в матушкиных покоях. Не надеясь на ответ, он никого не спрашивал, почему всё так устроено на земле и в небесах; отчего смертно всё живое, но человеческие лица схожи меньше, чем листья одного дерева; почему звери и скоты бессловесны, а у людей есть язык для речи, хотя многие гугнивы; а соловей поет райским голосом, и никакого смысла его песням не нужно.

Пресвитер говорил: «Всё Бог наш, как восхотел, так и сотворил, видимое и невидимое». Существование невидимого изумляло Всеслава.

Однажды в Ильин день на виду у родни и челяди Брячислав Изяславич перепоясал сына тяжёлым княжеским мечом и посадил на своего высокого коня — Всеслав гордился, что его, а не Ингваря или Сулибора.

Следующей весной отец взял Всеслава в Киев.

Семилетний княжич до того не покидал Полоцка. Он и не узнал, плыли они Двиной и Касплей и долгим волоком в Днепр, старым варяжским путём, или другим, тоже поволочным, из Лукомки в Друть. Всего более ему пришёлся по душе речной стрежень и урочища — поляны с одиночными ветвистыми деревьями и громадными валунами. В лесу подолгу куковали вещие кукушки.

Всеслав спрашивал отца о людях, живущих на берегу в чёрных избах, в землянках, кто они и что делают. «Смерды, — отвечал Брячислав Изяславич, — яровой хлеб сеют». Или: «Глину берут. Уголь жгут. Железо варят».

О каликах перехожих, которым князь позволил сесть в одну ладью, Всеслав спрашивал, куда и зачем они идут. Думал больше о другом: почему из двенадцати странников трое слепцов, два горбуна и сухорукий. Долго бередила его душу участь глухонемого заморыша, ровесника ему, пожалуй.

Довелось увидеть не погребённых мертвецов.

— Печенеги, — сказал отец. — Ярослав одолел их. Кто в сече не погиб, бежали. Из тех — кто в реке утонул, кого звери съели.

Этих в ольшанике, верно, звери терзали. Вид ужасных останков ни днём, ни ночью не отпускал княжича до самого Киева.

— Что ты, — спрашивал отец, — у тебя болит что-нибудь?

— Ничего.

Сам Киев не так восхитил княжича, как широкий Днепр с островами и песчаными косами и высокие горы, на которых стоит стольный город. Проявления восторга Брячислав от сына не дождался и подумал об Ингваре и Сулиборе, как бурно радовались бы.

Брячиславов двор у моста через Ручай тесен и хоромы неприглядны. Но полоцкий князь накопил тут в сундуках и ларцах много серебряного добра и пушной рухляди. За двором присматривал огнищанин Якун Седой. Говорят, он поседел в юности. Князь расцеловал его при встрече, а Всеславу, и спустя годы, он казался человеком чужим и неясного нрава.

Целыми днями Всеслав сидел взаперти в верхнем покое. Еду приносила и что нужно убирала Якунова жена, женщина из народа водь, едва говорящая по-русски. Всеслав скоро затосковал, не столько по дому, сколько по движению и простору. Заняться нечем, кроме как бегать кругами и прыгать туда-сюда, наблюдать за искусно сплетённой паутиной, её хозяином мизгирём и его жертвами, считать пылинки в солнечном луче, который с утра пробивается в одно окошко, а ближе к вечеру в другое. До окошек не дотянуться. Молиться — на икону Господь Вседержитель в серебряной ризе.

На Троицу отец повёл сына в церковь.

Строительство Святой Софии только начиналось, однако и такой, как эта, Богородичная Десятинная, возведённая при старом Владимире, нигде по пути в Киев Всеслав не мог видеть. Перед ней на Торгу — бронзовые кони. Всеслава смутно встревожило, что не понимает, прекрасно или ужасно их правдоподобие.