Кинжал без плаща

— Это напрасно, Лордик! — опрокинулся навзничь Лека. Бутылка «Жигулевского» торчала из его рта, как воткнутый кол. Выглохтав половину, Лека отвел руку, и посмотрел чуть более осмысленно: — Мужчина — неважно, кто он по профессии! — должен быть солдатом и немного даже солдафоном! Короче говоря — бойцом, а не курицей! Это всегда и везде пригодится!

— И что ты в силу сего бесспорного утверждения предлагаешь? — пытливо поднял бровь Алан. — Споить ребенка пивом?

— Взять его сегодня охотиться на сома! — важно выдал Лека, раскинув руки по сочной и горячей от солнца траве. — Пусть привыкает! Жизнь, Мирон, это, в сущности, и есть смерть! Там, где нет смерти, нет, в сущности, и никакой жизни… Мы, мальчик, идем сегодня ночью на смертный бой с огромным сомом Силурусом, духом и фетишем здешнего водоема… Тут, брат, или мы его, или он нас — третьего не дано!

— Давай, болтай! — рассердился Алан. — Мужик, а плетешь языком, как баба! Да Силурусу такого как ты жирного борова проглотить — пасть треснет!

— А может, он и правда дух? — ерничал Лека. — Применит магические способности, а?

Так и порешили. К дикой ярости Светки Лордик забрал «в безумный поход» еще и сына. Он чувствовал неподдельную и огромную отцовскую гордость, когда они шли с баграми и поросятами на Силуруса, и он обнимал сына за плечи, ощущая великое единство и гармонию поколений…

* * *

Он давно вбил в привычку: принимать решение в срок, пока курится сигарета любимого «Салема». Жизнь не терпит задержки — план должен быть утвержден или отвергнут в этот сжатый и дымный срок. Вонючая «пахитоска» решала иногда судьбу миллионных вложений.

Теперь так же обыденно плыли к стеклу, ударялись о него и искажались сизые призрачные колечки, растворяемая в нирване ресторана душа погибшего табака, и он морщил лоб, пытаясь вспомнить: какое же решение нужно принять в срок, пока не упадет в пепельницу эфемерный столбик пепла?

Но он больше не имел проблем и не нуждался в решениях. А приход Леки Горелова никак не связан с дымом умирающего в пальцах «Салема». Однажды вот так же умирал на его плече одноклассник Саша Ситников, взятый по старой памяти в дело и предавший. Саша воровал, мечтая открыть собственное предприятие. Дело было не в деньгах — играючи на противоречиях Ситников вошел в контакт с врагами Мезенцова и сливал туда зловонную информацию.

Наверное, иначе было нельзя. Даже и сейчас — вернись все назад — Мезенцов не смог бы поступить иначе. Хотя ему было и жаль памяти детства, общего прошлого — но не он предал первым. Речь, в конце концов, шла о судьбах десятков и сотен вовлеченных в предприятие людей, и Мезенцов не мог простить Сашу даже по-христиански — личный враг и враг твоего общества, твоего братства — разные люди. Судьбу личного врага ты можешь решать лично, судьбу врага друзей — только сообразно справедливости.

Когда Мезенцов пришел убивать Ситникова, тот, уже знающий о своей участи, сидел у колыбели своего ребенка. Встал, серый и прямой, улыбнулся сизыми дрожащими губами:

— Что ж, Лордик, у каждого свое несчастье! У тебя убили сына, а я работаю по найму…

Даже в последний миг, в детской комнате, покидая мир, Саша был предан своей навязчивой идее — свободе в собственном деле, независимости. Он считал, что работающий по найму недостоин называться мужчиной. Ради свободы он перешел грань между жизнью на коленях и смертью стоя.

— Ты кшатрий, Саша, — тихо сказал Мезенцов. — И ты умрешь, как кшатрий.

Он приказал Валере Шарову и его бригаде удалиться за дверь, и они остались с Ситниковым вдвоем. Валера, кровавый пес, протестовал, но Мезенцову хватило одного взгляда, чтобы осечь холуя. Сегодня было мясо не по его клыкам…

— А помнишь… — из правого глаза Саши выбежала прозрачная слезинка. — В восьмом классе… Нас послали покупать таблицы Брадиса, а мы упороли в парк и купили на все деньги билеты на катамаран…

— Помню, Саш, как не помнить…

Это тоже было в другой жизни. Солнце преломлялось в линзе зеленой воды, плескавшей так близко и так радостно. Подводные травы качались в такт течениям родников, и мелкая рыбешка брызгала из-под носа катамарана во все стороны. Вода плескала на бетонную оправу озера и быстро испарялась, берега курили влажной дымкой. Два школьника хохотали в пене брызг…

— Я все тебя торопил, Лордик, помнишь? Я боялся, что меня поставят в угол… Меня поставили-таки в угол…

— А меня избили дома так, что я неделю не мог ходить в школу, — улыбнулся Мезенцов теплым воспоминаниям.

— Да… Лордик, я много думал потом… Тебя ждало несравненно более худшее, но боялся не ты, а я… Наверное, с тех пор я тебя всегда и ненавидел… Я хочу, чтобы ты знал: я сдал тебя, потому что хотел стать таким, как ты!

Мезенцову вспомнилась Светка: «все, к чему ты прикасаешься, превращается или в смерть, или в говно!» Может, она права? Вот ты коснулся рукой судьбы Ситникова, вовлек его в свой кильватер — и ему нужно выбрать между смертью и говном, и он выбирает смерть. В конце концов, выбор кшатрия!