Кинжал Медичи

— Профессор-математик. Преподавательница в университете Вандербилта. У нее училась моя мама. Они подружились и все время поддерживали связь. Встречались редко, но звонили друг другу, переписывались. Мама посылала ей фотографии, вначале моего папы, потом мои. О пожаре Марта узнала из телевизионных новостей.

— Она была замужем? — спросила Джинни.

— Да. Но к тому времени овдовела. Ее муж умер от инфаркта. Она переехала и теперь преподавала в Калифорнийском университете в Беркли. Детей у них не было.

— Как она к вам относилась?

— Хорошо. Правда, заставляла учить математику. Особенно свирепствовала насчет геометрии. Это была ее страсть. Поэтому и подружилась с Моной Кински. Та тоже была помешана на графических образах.

— Марта жива?

Я вздохнул.

— После школы я поступил в Беркли, на факультет истории искусств. Марта умерла за две недели до выпускного вечера.

— Да… некому было за вас порадоваться.

Я не ответил. Прошла минута.

— Как она умерла? — спросила Джинни.

— Снимала во дворе с веревки выстиранную кухонную скатерть и упала. Остановилось сердце.

— Кто ее обнаружил?

— Я. Она лежала в траве, накрытая скатертью. Угол зажат в руке. Лицо безмятежное, спокойное.

— И что вы?

Об этом я не говорил ни с кем, даже с Арчи, но эта девушка, эта странная зануда выскребла все мое нутро. Передо мной возник двор и Марта. Траву нужно было подстричь, и я собирался это сделать в уик-энд. Она лежала в высокой траве.

— Я сел, скрестив ноги. Положил ее голову себе на колени, начал гладить волосы. Потрогал щеку. Она была холодная.

— Сказали ей что-нибудь?

— Да. Я прошептал: «Теперь ты встретишься с Джорджем».

Я не мог признаться Джинни, что плакал. Раскачивался и плакал, перебирая бесконечно дорогие седые волосы. Потом, когда ее увезли, я приготовил наше любимое блюдо, накрыл на кухне стол на двоих и плакал, очень долго, пока все не остыло.

— А Мона Кински — художник-график. Милая женщина. Очень способная. Превосходный каллиграф. Занималась компьютерным дизайном. Уверен, не бросила до сих пор. Она из той же породы, что и Ренуар, который в семьдесят пять в инвалидном кресле писал кистью, привязанной к запястью. А ей должно быть сейчас не больше шестидесяти пяти.

— А откуда вы знаете, что она жива?

— Когда я уехал из Беркли, то попросил Мону указать в завещании, чтобы мне сообщили о ее смерти. Что? Почему вы так на меня смотрите?

— Реб, вы не шутите? — Джинни смотрела на меня в изумлении. Подалась вперед, подперла подбородок ладонью. — Неужели вы попросили Мону, которой не были безразличны, чтобы она написала такое в завещании?

Я не ответил.

— Откуда вы знаете, где ее искать?

— Она присылала мне открытки. Там есть обратный адрес. Где-то в Мендосино. [22]

— На которые вы, конечно, не отвечали. — Джинни грустно усмехнулась.

— Ладно, — сказал я, — а теперь подведите итог. Скажите что-нибудь умное и содержательное. Как после анализа сложной картины. Щегольните ученостью, придумайте поэтический образ. Например, что семена добродетели, когда-то посеянные родителями, так и не взошли в бесплодной почве моей души.

— Мне не нужно этого делать, Реб, — мягко проговорила Джинни. — Вы это уже сделали сами.

А потом небольшой салон долго оглашал только вой реактивных двигателей. Джинни достала из сумки свою страницу записок Леонардо и занялась работой. А я откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Мне приснились горящие листья на бесплодной почве.

Где-то над Атлантикой Джинни меня разбудила.

— Я заслуживаю по крайней мере медали. — Она шлепнула мне на колени два листа, захлопнула пудреницу, уронила ее в свою бездонную сумку. — Прочтите, Реб, и оцените, хорошо ли я потрудилась.

Я проморгался и посмотрел на листок. Вначале, как обычно, шел итальянский текст.

Perche non mi fanno lavorare? Perche? Colui che dovrebbe di me fare tesoro mi nega i moei preziosi studi che si rivela debole di stomaco. I cio m’ha fatto male e mi tormenta giacche chi e mai costui se non sa fare cio che Dio stesso lo ha chimato a fare?

Perventun anni l’ebbi con me e nessun altro neppure Giovan giammai pote vederls.

Igli torno alla polvere ora e giusto in quest’istante ho stabilito dove e come dovra trovar riposo.

Brucia la mia furia con la forza d’un milion di candele e il suo baglior m’illumina’l camino. De’venti cerch’il sentier che il possente viaggiatore ed egli solo giammai porta veggente e del passato il vero alla daga condurra’l sapiente.