Кинжал Зигфрида

Она опускалась на колени и молилась, молилась, чувствуя себя грешницей, одержимой похотливыми мыслями. Как смотрел на нее Ангел, какие речи говорил, она не смела повторить ни про себя, ни вслух.

Филофея взялась испытывать свою волю – ела пищу самую простую, с утра до ночи трудилась, самоотверженно помогала сестрам и преподобному Авксентию, лишая себя отдыха и всяческих радостей. Но крамольные мысли и видения не только не исчезли, наоборот, приобретали все более яркие краски, все более ощутимые чувственные оттенки и поразительную живость. Развивались, обрастая новыми подробностями…

Дни в Камке тянулись однообразно, заполненные работой, чтением, молитвами и приемом страждущих, складывались в месяцы, годы. Ранний подъем, разжигание печи, чугунки, корыто. Зимой – полоскание белья в проруби; летом – в речке с гнилых мостков. Утомительная суета. Поздний ужин, когда глаза уже слипаются, а тело дрожит от усталости. Весенняя распутица, голые рощи по пояс в талой воде… Нескончаемые осенние дожди; хлюпающая под ногами грязь. Туман, подступающий к почерневшим избам. Лютые морозы, крыши в снегу, тонкие струйки дыма над ними, надрывный плач метели, волчьи глаза в лесу, между белых стволов. Лето – самая короткая и хлопотливая пора: огород, куры, утки, козы, заготовка овощей, грибов и ягод, сбор лекарственных трав.

И через все это вечным лейтмотивом деревенского бытия звон колодезной цепи, плеск воды в ведрах, стук топора, шорох складываемых в поленницу дров, крики петухов на заре…

Незыблемый порядок нарушился угасанием старца Авксентия. Вместе с жизнью, уходящей из его тела, уменьшался и поток больных и богомольцев, жаждущих приложиться к чудотворной иконе, к сухой руке преподобного, получить отпущение грехов, а кому Господь явит особую милость, и выздоровление. Русло людского ручейка постепенно пересыхало.

После тихой кончины пустынножителя в заброшенной деревушке воцарился истинно мертвый сезон. И вдруг в здешние глухие места потянулись совершенно другие «паломники» – туристы, городская молодежь, охотники, рыбаки и прочие загадочные личности. В Камке стали все чаще появляться молодые мужчины, они селились в заколоченных развалюхах, ходили в лес, на болота. Подбрасывали сестрам и Филофее продуктов, временами и деньжат, приставали с расспросами.

Те кое-что говорили, кое о чем помалкивали, побаивались пришлых. А куда деваться? Уповали единственно на защиту Всевышнего.

– Нас Господь не оставит, – твердила Улита.

– От него нам придет избавление, – вторила Василиса.

Проведенные в добровольном послушании годы пролетели для Филофеи как один миг. Она не считала дней, не заглядывала в календарь, жила сегодняшним, сиюминутным. Смерть Авксентия оставила ее без духовного наставника, один на один с опасными искушениями. Добро бы только внешне испытывалась ее вера, чистота преданности Богу. Но и внутри, в мятущейся душе, вместо райских кущ расцветал чертополох, окутывал дьявольским дурманом.

Филофея взялась проверять себя, словно не надеялась на свое благочестие. Она исподволь искала встреч с мужчинами, поднимала на них глаза, прислушиваясь, откликается ли ее женское естество, теплится ли еще греховная искорка. Она могла бы быть довольна результатом, если бы не Ангел. Он приходил в ее сны – златокудрый и прекрасный Эрос, – простирал над ней свои крылья и уносил из нищей выстуженной избенки в роскошный дворец, где журчали мраморные фонтаны и невидимые слуги исполняли любые желания молодых любовников. Да, да, в волшебных небесных чертогах царственный жених склонял ее к жарким ласкам, дарил неизъяснимые наслаждения, которые она не в силах была отвергнуть.

На рассвете она просыпалась, вся в холодном поту, измученная и сгорающая от стыда. Василиса и Улита бросали на нее то ли укоризненные, то ли сочувственные взгляды. «Неужели догадываются? – с ужасом думала девушка. – Я не смею говорить с ними, не смею этими пылающими от поцелуев губами произносить слова молитв! Я запуталась, погрязла в похоти, ввергла себя в адское пекло. Но почему он так сладок, грех? И почему сатана принимает лик ангельский, а Бог его не наказывает? Видя такие сны, сохраняю ли я свое целомудрие?»

Эта ужасная борьба со вспыхнувшей страстью к несуществующему возлюбленному так иссушала ее, так изнуряла нервы и терзала сердце, что Филофея словно погрузилась в умопомрачение, в болезненное возбуждение рассудка, начала принимать сон за явь, а действительность за сновидение. Ангел уже мерещился ей повсюду: то проступая на страницах Жития святых, то заглядывая в окно, то отражаясь в реке, когда она бегала смывать горячечный ночной пот. То солнечные пятна складывались особым образом, рисуя на стенах его дивный образ…

Филофея стала сама не своя. Запиралась в горнице, бродила по лесу, по болотам, при каждом удобном случае отправлялась в Дамианову пустынь. Она не знала, где ее дом – в избе на краю Камки или в этой полуразвалившейся келье юной инокини, которая тоже носила имя Филофея. К ней тоже ангел ли спускался с небес, демон ли поднимался из преисподней…