Кинжальный огонь

— И я видел, паря! Всё видел! Но, понимаешь, сержант, может, она последнюю картошку сварила, детям не дала, принесла продать, чтобы за сто рублей буханку хлеба купить… Война, браток! Всем трудно, и каждый выкручивается, как может. Не осуди этих женщин. Всякие бывают. Не спорю, есть и такие, как ты говоришь, горы денег имеют, наживаются на людской беде. Я таких не защищаю! Моя бы воля, я бы их… Поживёшь с моё, не такое увидишь. Ты молодой, жизни ещё не знаешь… А теперь не горюй, с ними разберутся без нас. Наше дело — вперёд, на запад! Разгромим фашистов — всё станет на свои места. Вот так я понимаю! — Он ласково похлопал парня по плечу. Запомнился усатый сержанту. Фамилия его была Чуркин. Александр Михайлович Чуркин, друг и помощник старшины.

Старшина Димуров, грузин по национальности, носил на груди орден «Красного знамени» и медали. Черные усики украшали его кавказское лицо и придавали солидность. Уважали старшину за большой жизненный опыт и понимание солдатской души. Называть его «батей» никому на приходило в голову: он был ещё молод, строен и большинству годился бы в старшие братья. Никто не знал, где и когда он спал, так как постоянно был в гуще солдатской семьи. Обычно летним утром, когда лучи солнца прорезали стены вагонов, старшина Димуров уже был на ногах. Это по его приказу дневальный Сулейменов подавал свой голос:

— А ну, паднымайс! Кателка сабирай. Скора балшой станция будет! Халилов, Сазонов, Хабибуллин пригатовица, завтрак получать будешь…

Никто не задавался вопросом, кто какой национальности, хотя в вагоне солдат было не менее полусотни. Кималтынов и Багдасарьян — калмык и армянин — неразлучные друзья, учились в русской школе и говорили почти без акцента. Однако некоторые солдаты, казалось, ни слова по русски не знают. Но проходили каких-то три-четыре недели, и они начинали довольно сносно объясняться. Дружба солдат завязывалась как-то невзначай:

— Ну, армия-хазербул, как дела, чего много думаешь, — Свинцов обнял за плечи башкирского паренька, — первый раз на фронт едешь?

— Дела хараша! Моя брат тожа фронт пашёл. Ата моя низнай гиде, прапал, письма нету, — ответил Газиз Галиакбаров.

Дружеское участие вмиг согрело душу солдата, и через минуту он уже улыбался, что-то живо объяснял Свинцову.

Ехали то быстро, то медленно. На некоторых станциях по пять-десять минут стояли, а на других — по два-три часа. Самое страшное — отстать от поезда. Тогда хоть пропадай! Шинели нет, паёк уехал, документов тоже никаких, кроме солдатской книжки. Явный дезертир! Трибунала не миновать! Время военное, законы суровы. Поэтому всегда многоголосо объявлялось: сколько времени стоянка, выходить или не выходить из вагонов. Сигналы всякие устанавливались. И всё равно отставали. Редкий был случай, но позорный на весь маршевый полк. Хорошо, если солдат знал номер своего эшелона. Станция обязана была таких отправлять любым попутным поездом. Сколько же радости было, когда «беглец» появлялся в своём вагоне. Солдаты ликовали, счастлив был и виновник «ЧП»:

— Наконец-то догнал! — облегчённо вздыхал он.

— Качнём его и разбежимся, — шутили друзья, — пусть сам приземляется, как знает.

— Блудный сын вернулся! — добавлял кто-то под общий смех.

Голодный, продрогший, не спавший ночь, усталый солдат лез на свою полку, где лежал его паёк: хлеб, сахар, консервы. Наученный горьким опытом, он ни на шаг не отходил от вагона. Даже по лёгкой нужде не рисковал спрыгнуть. Да и дневальный по вагону теперь цыкал на него:

— А ну, подальше от дверей! Вон щелка с той стороны, валяй!..

Волгу пересекли утром. В Горьком хорошо пообедали, пополнили продовольствие, воды набрали. Весь день и ночь мчались, как угорелые. В разбитом войной Брянске кормили в огромной комендантской столовой, куда помещался целый эшелон людей маршевого полка. Питание было поставлено так, чтобы едущие на фронт солдаты могли поесть горячее хотя бы раз в сутки. Никто не задумывался всерьёз, откуда берётся еда на эту многотысячную ораву…

На других станциях людей мыли со сменой нательного белья. Обязательно применяли «душегубки»: после них в раскалённой одежде не оставалось ни одной вошки. В такие дни эшелон стоял много часов и можно было прогуляться в свободную минуту, город посмотреть или то, что осталось от города. Здесь похозяйничали фашисты. Теперь — освобождённая земля! В ней заново возрождалась жизнь.

Кто-то пустил слух, будто немцы на оккупированной территории всем девушкам клеймо на ноге ставили. Теперь девчата это клеймо прячут, забинтовывают.

— Вот бы встретить такую, посмотреть на клеймо, — шепнул Жезнов Суханову.

И встретили-таки двух! У одной из них выше щиколотки повязка белела. Девушки сидели в скверике, беспечно беседуя.

— Смотри! Прямо по курсу! Вот объект для исследования! Вперёд! — радостно всполошился Сашка Жезнов. Вместе с Петром прибавили шаг. Подошли, поздоровались, представились по-фраерски, присели рядом:

— Трудно вам было, девушки? Немцы вас мучили? — начал Саня.