Кёсем-султан. Величественный век

Какой-то древний, очень древний еврей когда-то придумал назвать свою новорожденную дочь Элишева, что означало «Бог – моя клятва». Элишева наверняка лежала на покрывале из козьей или овечьей шкуры, размахивая в воздухе пухлыми розовыми ручками и ножками, пускала пузыри. Она не знала, что вслед за нею имя Елизавета, или Эльжбета, или Изабель дадут миллионам других девочек, которые родятся в совсем других мирах и временах. Да и важно ли ей это было бы? Невелика сила имени, если можно его поменять со сменой судьбы. Это легко. Во дворце султана, в его гареме, женщины меняли имена часто – по воле своего повелителя, по его выбору, по тому, придет ли на ум строчка из Хайяма, или Саади, или кого-нибудь из современных стихослагателей.

Приди, прекрасная, наполни кубок мой
Шербетом, сладостным томленьем, тьмой —
Ты засмеешься – я услышу имя,
Аллахом данное тебе, тебе одной…

Башар означало «госпожа», «победительница». Теперь девочку Лиззи звали именно так. Имя ей выбрала сама Сафие-султан, проникшаяся к «подарку Елизаветы» интересом и симпатией. Прошло всего три года – Башар уже говорила на турецком, арабском и фарси; читала на двух из трех этих языков, без удивления приняв, что турецкий язык своей письменности не имеет; знала в гареме все закоулки – где можно срезать и пробежать быстрее, где спрятаться, чтобы искали долго, где можно подслушать у окошка или неровно положенной плитки.

Маленькая Элизабет вечно мерзла в сырых стенах своего северного замка, на пронизывающих ветрах шотландских холмов. С детства ее одевали в жесткую неудобную одежду, стесняющую движения, царапающую кожу. В швах плодились блохи – служанки вытравливали их паром, но самые стойкие выживали и грызли Элизабет вдвое злее, будто мстя за павших товарищей. Мыться с полным погружением тела в замке Киллеарн полагалось десять раз в году, перед церковными праздниками. Девочка знала, что и о королеве, с которой они носят одно имя, кто-то из придворных хронистов с восторгом отзывался: дескать, та «принимает ванну каждый месяц, вне зависимости от того, было это нужно или нет». С неполным погружением, конечно, мылись чаще, но это тоже было весьма относительное удовольствие – сидячую каменную ванну наполовину заполняли нагретой в большом камине водой, служанки скребли Лиззи жесткими мочалками, вода быстро остывала, а бабушка Сара сидела, поджав губы, в кресле у камина, смотрела в огонь, и на каменной стене дрожала ее тень с носом, похожим на вороний клюв…

Та, которую теперь звали Башар, жила совсем иначе. Ее окружали светлые стены дворца, в изящных арках которого гуляли теплые ветерки, она носила легкие и удобные одежды. Еда была лакомой и обильной, много фруктов и никакого хаггиса – при воспоминании о фаршированном овечьем желудке Башар морщилась и украдкой утаскивала с общего блюда еще один кусочек рассыпчатой пахлавы. Постоянные омовения-абдесты сделались настолько привычными, что дико казалось вспомнить о временах, когда их не было. А дважды в неделю обитательницы гарема ходили в баню, и, нежась в облаках душистого пара, Башар чувствовала, как тело радуется теплу, влаге и чистоте. С девочками много занимались, учили их считать, красиво писать, воспринимать стихи, музыку, танец. Башар не заставляли простаивать на коленях на холодном полу по полчаса кряду, глядя на страдальческий лик Иисуса, прибитого к темному дубовому кресту, шепча «Mea culpa» и каясь во всех грехах человечества с того момента, как Ева протянула руку к яблоку. Взаимоотношения с Аллахом были куда проще и, учитывая скептическую натуру Башар, казались ей более здоровыми, чем христианские метания Европы – сквозь кровь, ненависть и жирный пепел церковных костров.

Девочка, конечно, понимала: это взгляд отсюда, из нынешней «теплицы», на воспоминания о чужом – да, прежняя жизнь теперь виделась чужой! – «морозе». Так-то все куда как сложней и, пожалуй, страшней.

В детстве она любила сидеть на ковре, сделанном из шкуры заморского зверя тигра. Диковинный это был ковер, может быть, именно из владений Блистательной Порты и привезенный. Единственный в их замке, единственный в Шотландии, да, наверно, и в Англии вряд ли другой такой нашелся бы.

Полосатая шкура была мягка и приятна на ощупь. Куда приятней, чем жесткий и клочковатый медвежий мех (медвежьих-то ковров в замке хватало).

Значит ли это, что зверь, именуемый тигром, добродушнее медведя и более, чем он, благорасположен к человеку? Можно подумать и так. Особенно когда о первом судишь только по шкуре, а насчет второго еще и знаешь, каков он, когда идет на тебя – остервеневший, окровавленный, с жаждой убийства в глубине маленьких глазок. Этого девочка сама не видела, но знала по рассказам старших и как-то раз очень четко представила себе.