Киппенберг

— Допустим, — продолжал я, — допустим, мне нужно было набраться оптимизма, и допустим, та девушка для этого подходит. Скверно в данном случае только то, что человек тут является просто средством для достижения определенной цели, вроде бутылки водки, из которой, да еще вполне законным образом, черпают оптимизм отнюдь не только зрелые мужчины. Далее, предположим, что некоего холодного рационалиста, для которого действительно существовали только так называемые чувства, одна из этих молодых девчонок невольно ткнула носом в то, что не все наши жизненные успехи делают нас душевно богаче; предположим, что он совершенно не представлял себе, сколько надежд жизнь вдруг может пробудить в человеке хотя бы для того, чтобы надежды его собственной жены стали реальностью. Предположим, наконец, что он не только воспринимает жизненные импульсы, но и способен их излучать, в таком случае я уж и вовсе не понимаю, что в этой истории плохого. А насчет лицемерия, то разве я говорил когда-нибудь, что не вижу в этой девушке девушку и не чувствую себя рядом с ней мужчиной?

Эта фраза вырвалась у меня невольно, и я сразу ощутил в ней не нужный никому из нас вызов. Но я устоял перед искушением смягчить сказанное и замолчал.

Она слушала, немного склонившись в кресле, быть может в задумчивости, и, когда я произнес последние слова, выпрямилась, посмотрела на меня теперь уже без злости и волнения, скорее спокойно и испытующе.

— А скажите, правда, — спросила она, — я сужу по вашим словам, что вы сегодня впервые посмотрели на свою бывшую ассистентку как на женщину и почувствовали себя рядом с ней мужчиной?

— Скажем лучше так, — ответил я, — сегодня днем я вдруг осознал, что моя прежняя оценка и отношение к вам были весьма ограниченными.

Она все еще испытующе смотрела на меня, но теперь уже более весело:

— Рассказать, раскрыться… — произнесла она. — Допустим, я рассуждала бы так же, как вы, и еще несколько лет назад сказала бы все, раскрылась, разве ваше отношение стало бы от этого «менее ограниченным»?

— Трудно сказать, — ответил я. — Не будем обманывать друг друга! В каждый момент времени мы представляем собой некую сумму нашей предшествующей жизни и возможностей, которых мы в себе не предполагали и которые вытекают из нашего прошлого. Быть может, тогда мне чего-то еще не хватало, чего-то главного, может, беспокойства, которое заставляет меня в последнее время все чаще и чаще сомневаться в самом себе. Быть может, я испугался бы и побежал искать совета у Боскова. В любом случае после этого невозможной была бы ситуация, когда я одновременно знал вас и ваши жизненные обстоятельства и не знал, не говоря уж о том, что вы углубили бы мое понимание человеческих проблем.

Слушая меня, она покачивала головой и, когда я кончил говорить, произнесла:

— А может, я подавила это в себе вовсе не из гордости и не от силы воли, а из неосознанной боязни снова попасть в банальную историю и потом опять очнуться от сознания, что все было ложно.

— Нет, — возразил я, — вы на себя наговариваете! Вы не тот человек, который может дважды совершить одну и ту же ошибку.

Я поднялся, мне нужно было идти. Она вышла проводить меня.

— Не знаю, — сказал я, уже стоя в пальто, — что бы тогда было, и, наверное, нет смысла больше поднимать этот вопрос. Важно, что вы помогли мне сегодня обнаружить в себе ряд черт, которые вы совершенно справедливо подвергаете критике. Во многом, или почти во всем, что из вас вылилось, есть доля истины! Но никто не учил меня вдумчиво относиться к людям, которые меня окружают! Поэтому я, например, никогда не задумывался над тем, трудно ли вам повышать свою квалификацию. Я из лучших побуждений выполнял директивы, требующие повышать квалификацию сотрудника. Я просто не знал тогда, что директива имеет другую, человеческую сторону. Но ведь человек может меняться, по крайней мере в моем еще возрасте!

Я попрощался.

— То, что люди могут больше значить друг для друга, если они не замыкаются в себе, это хорошо сказано, — заметила она напоследок. — Правда, для этого нам нужно научиться говорить друг с другом!

— Да, вы задели больное место! — согласился я. — Но когда-то же надо начинать. Так давайте мы с вами и будем теми, кто сознательно вступит на этот путь!

Она спустилась со мной по лестнице вниз и отперла дверь парадного. Был сильный мороз. На другой день в институте мы поздоровались как всегда и все же с какой-то теплотой. Мне это было приятно, и ей, наверное, тоже.

16

В четверг утром, еще до восьми, мы снова, но уже в более узком кругу собрались в конференц-зале. И опять появился Кортнер, остролицый и желчный, но приветливо всем кивающий. Мерк отвел меня в сторону.

— Ведь знает, что нам не нужен, — зашептал он, — просто ходит и вынюхивает, к тому же потом сможет сказать, будто тоже принимал участие, а сам, что бы ни затевалось, заранее настроен на худшее, это как дважды два! У него семья и та развалилась. Шнайдер говорит, что дочка все еще не вернулась домой, ничего удивительного, у Кортнера на уме только его кресло.

— Хватит! — прервал его я, — садись, мы сейчас начинаем.