Киппенберг

Я слушал, как Шнайдер, Юнгман, Хадриан и полный энергии Харра обсуждали возможность создания в химическом отделе модели реактора, в котором синтез осуществлялся бы по принципу, заложенному в планируемую промышленную установку. Я внимательно слушал, а в голове моей теснились мысли совершенно иного плана. Я думал о Трешке, об этом худом, потрепанном жизнью человеке, который теперь все больше и больше выдвигался на передний план. Он весь обращался в слух, когда ему давали очередное задание, а когда сам говорил, то размахивал руками и как-то странно покачивал большой головой.

На доске Юнгман значками и символами изобразил полную технологическую схему, которая со временем должна будет превратиться в реактор. Но в одном месте не хватало трубы из высококачественной нержавеющей стали, в другом — циркулярного насоса определенных характеристик, а для получения экспериментальных данных необходимо было установить большое количество датчиков, что еще больше усложняло задачу. Но Трешке все это не слишком пугало, он явно решил показать наконец, на что способен. Я знал его, и все же он меня поразил.

Сам я, хотя до сих пор вел регулярно эксперименты вместе со Шнайдером, считал себя теоретиком, был как дома среди формул и чисел, и стоило мне взглянуть на реторты шефа, как вместе с воспоминаниями о романтике лабораторной жизни студенческих лет во мне поднималось чувство, близкое к отвращению. Наблюдая теперь за Трешке, который требовал как можно более точных данных и заставил сейчас Юнгмана рисовать отдельные детали циркулярного насоса, я почувствовал истинное восхищение перед этим на все руки мастером, может, тут был даже некоторый оттенок зависти. Я припомнил годы ученичества на химическом заводе. Это было не самое хорошее время для занятий. Мы, ученики профессиональной школы, больше занимались расчисткой развалин, чем приобретением практических навыков. Я никогда не боялся тяжелой физической работы, да и сегодня мысль о ней меня не пугала. Но сейчас я спрашивал себя: а что же, собственно говоря, я умею по-настоящему, кроме как думать, организовывать да еще с недавнего времени и копаться в самом себе. Глядя в раздумье на Трешке, я услышал, как он говорил Юнгману: «Высоколегированная сталь у меня есть… Вы имеете в виду вот этот болт М6? Тут марка не играет роли. На нем же нагрузка только термическая». Кое-какие навыки стеклодува, приобретенные мною еще раньше, помогли мне в институте довольно ловко по сравнению с другими гнуть стеклянные трубки над горелкой Бунзена. Но настоящего умения не было у меня ни в одном ремесле. Когда на Шёнзее нужно было заменить планку в заборе или починить проводку, это отнимало у меня неоправданно много времени и пот лился с меня ручьями. Если же случалось попасть себе молотком по пальцу, то брань моя относилась исключительно к коварному объекту моих усилий. Теперь я осознал, что ругать-то нужно было себя за недостаток умения. Как ученый я гордился своей универсальностью и не считал несправедливым, что получаю такой высокий оклад. При этом я был не в состоянии создать материальный предмет стоимостью хотя бы в одну марку.

А как же тогда с производительной силой науки?

Однако к черту это самоуничижение! Босков — он как раз пришел и сел рядом со мной, — возможно, был и прав, когда говорил, что мы слишком углубились в разработку основ. Однако, так сказать, между делом, с помощью патентов и различных рационализаторских предложений, мы не только наполняли собственные карманы премиями, но и экономили значительные средства для народного хозяйства. Сейчас речь шла не об этом. Меня интересовало мое собственное «я». И мерилом этого «я» был вон тот рано постаревший человек, который не сомневался, что сможет сделать такую хитрую вещь, как циркулярный насос, а это значило, что он его и впрямь сделает. Когда Юнгман говорил о коэффициенте сжимаемости, о предельно допустимом падении давления, Трешке понимающе кивал головой, в марках стали он и вправду разбирался до тонкостей: «Сюда подойдет X10CrNiTi18-9». Я смотрел теперь на этого человека совершенно другими глазами. Чего не сделает Трешке, нам не сделает никто другой, бросил я недавно просто так. Только теперь я по-настоящему понял, что без него ничего не будет, не может быть никакого большого дела, никакой сенсации, никакого примиряющего меня с самим собой поступка, нет, ничего не выйдет без рук Трешке и без его станков. И в ушах моих невольно зазвучали слова доктора Папста, и смысл их наконец до меня дошел, я понял, что он имел в виду, когда говорил о пафосе борьбы за выполнение плана, и я снова вспомнил, кто создает ценности, среди которых я так удобно себя чувствовал. Вас я не имею в виду, сказал мне доктор Папст. Он ошибся тогда, а фрау Дегенхард прошлой ночью говорила правду: я забыл, откуда пришел.

Но сейчас я помнил это твердо и был уверен, что больше не позабуду.