Киппенберг

— Он отказывается, и я не смогла убедить его. Он вне себя из-за того, что у Хадриана до сих пор не разобрана установка, и поручил Кортнеру сегодня же любыми средствами добиться выполнения своего приказа.

— Шарлотта, — попросил я, — уговори отца сейчас объясниться со мной!

— Он отказывается! — повторила она. — Не хочет тебя видеть. Он знает, что я просила переслать в Москву твои работы. Мне пришлось рассказать ему зачем и почему. Мне сейчас с ним самой трудно. Не знаю, что с ним происходит, я его не понимаю.

Шарлотта, не понимающая своего отца… Две недели назад это могло кардинальным образом отразиться на наших семейных отношениях и повлечь существенные изменения во всей моей жизни. Но в ту минуту я совершенно не воспринял того, что сказала Шарлотта.

— Завтра приезжает из Тюрингии доктор Папст, чтобы подписать договор. Ты должна заставить Ланквица немедленно переговорить со мной, иначе…

— Что иначе? — спросила Шарлотта.

— Иначе ему придется разговаривать с Босковом, его он вынужден будет принять.

Молчание. Слышно только дыхание Шарлотты. Потом ее голос с какой-то незнакомой интонацией:

— Кто тебя разберет, Иоахим?

Но и эти слова я не переработал.

— Поговори еще раз с отцом! — настаивал я.

— Ну ладно, приходи, — сказала она. — Я буду ждать тебя в приемной.

Я пошел в старое здание. В вестибюле мне встретилась фрау Дитрих, я рассеянно ей кивнул.

В секретариате фрейлейн Зелигер висела на телефоне.

— Товарищ Босков, — услыхал я, — просит всех членов партии в конференц-зал… Да, сейчас! Нет, только на десять минут. — Набирая следующий номер, она сказала мне: — Ваша жена ждет вас в кабинете шефа.

За обитой дверью мы оказались с Шарлоттой вдвоем. Моя жена сидела в кресле. Я остался стоять, прислонившись к столу.

— Прежде чем ты пойдешь к отцу в лабораторию, — сказала Шарлотта, — я бы хотела…

Я перебил ее:

— А тебя не будет при разговоре?

Шарлотта взглянула на меня, как всегда, серьезно, но потом улыбнулась. Все мои органы чувств функционировали безупречно, только с мыслительной обработкой того, что я воспринимал, не ладилось: я увидел эту улыбку, почувствовал удивление, которое переросло в недоумение, но все это уже относилось к сфере тех неясных ощущений, которые опять во мне проснулись.

— Мои познания в истории не очень глубоки, — сказала Шарлотта. — Как ты думаешь, могло так быть, что галльские войска отказали бы великому Цезарю в поддержке? Но при этом они не будут нападать на него с тыла, а станут издали наблюдать за битвой.

— Возможно, не знаю, — сказал я, пристально глядя на Шарлотту.

— Что с тобой, у тебя что-нибудь случилось? — спросила она, и в ее голосе прозвучала тревога.

— Ничего, — ответил я, — что со мной может быть?

Шарлотта все больше и больше теряла равновесие, но я этого не замечал, а заметить должен был, хотя бы потому, что она не разговаривала со мной, как обычно — спокойно и несколько свысока.

— Когда ты будешь говорить с отцом, не забудь, пожалуйста, о том, что я тебе сказала по телефону. Он потребовал у меня объяснений, зачем я попросила прислать в Москву материалы твоей рабочей группы. Я не стала ничего выдумывать. Не знаю, как тебе это объяснить, Иоахим… Я не хочу причинять ему боль, но не могу дальше играть в эту игру… Когда я сегодня утром надевала белый халат, то показалась самой себе комедианткой, которая в тысячный раз должна исполнять в одной и той же пьесе одну и ту же роль без слов. — И тут Шарлотта опять заговорила с несвойственной ей прежде горячностью: — Я ничего не знаю об этом методе! Почему в вашем споре я должна становиться на чью-либо сторону? Когда меня в Москве спрашивали о ваших работах в области квантовой химии или о каких-то математических моделях для решения проблем внедрения новой технологии, знаешь, кем я себе показалась?.. У меня там началось какое-то просветление… Да, Иоахим, так оно и было: там у меня забрезжил какой-то новый свет, а вы тут…

Она не договорила. Дверь лаборатории шефа распахнулась, и Ланквиц произнес резко, даже не поздоровавшись:

— Раз уж я согласился тебя выслушать, почему ты заставляешь себя ждать?

Я пошел за Ланквицем в его лабораторию. У двери он остановился, скрестив руки на груди. Будучи маленького роста, он вынужден был смотреть на меня снизу вверх, поэтому он распрямился и постарался придать своему взгляду твердость. Это, видимо, далось ему с трудом. Через несколько мгновений передо мной опять стоял согнувшийся, с поникшими плечами, буквально за несколько дней состарившийся, растерянный человек.

— Может быть, ты будешь так любезен, — произнес он, — и объяснишь мне прямо, почему не выполняется мое письменное распоряжение? Что ты скажешь в свое оправдание? Только коротко и точно!

Продолжать работу любой ценой, решил я про себя и, ничего не разъясняя, коротко сообщил, о чем договорился в Тюрингии. Завтра он, как директор института, должен подписать двустороннее соглашение.