Киппенберг

— Как, как? — зарокотал Харра. — Жалеть следует только этих двух господ, наших досточтимых коллег Лемана и Мерка, ибо в результате длительного общения о неодушевленным прибором их некогда творческие умы претерпели необратимые дегенеративные изменения. Да, Родерих, чего ты, собственно, хочешь? — Он повернулся к Боскову. — Наберись терпения. Сейчас я нанесу сокрушительный удар по этому вздору, от которого у всех уважаемых слушателей наверняка бегают по спине мурашки. Вилли — надеюсь, все со мной согласятся, — еще обнаруживает остатки человеческого разума, поскольку не желает довольствоваться механическим ограничением на сто двадцать знаков, хотя и непреодолимым для машины, но зато вполне преодолимым для запрограммировавшего ее человека, если, конечно, не считать этих двух юношей, которые несут немыслимый вздор, красивый, кристаллически четкий бездуховный вздор… Как, как? Я именно и стараюсь изложить все это в популярной, доступной для всех форме. Нам надо вычислить предел, и тогда проблема поддается быстрому и окончательному решению…

— Умоляю, — вмешалась фрау Дитрих, когда Харра замолчал, чтобы перевести дух, — может, вы решите ее где-нибудь в другом месте, а меня познакомите только с окончательными результатами? Благодарю, — и она кивнула Харре, который тотчас деликатно смолк.

Да и Леман, чье лицо покрылось красными пятнами, словно в кори, воздержался от реплики. Но именно теперь, когда Босков и в самом деле мог бы немного поболтать с фрау Дитрих, зазвонил телефон, кто-то снял трубку и крикнул:

— Товарищ Босков!

Босков с видом глубочайшего огорчения и одновременно покорности судьбе заговорил:

— Откуда, откуда? Хорошо, не разъединяйте, я побегу к себе в кабинет, переведите разговор на мой номер.

Босков бросил взгляд на свое недопитое пиво и поспешил к дверям.

Пока Босков говорил по телефону, кругом воцарилась тишина, сейчас эта тишина расползлась по всей столовой, потому что приглушенный, пришептывающий, порой срывающийся голосок Анни излагал только что подсевшей за ее стол ассистентке такую историю, которую далеко не каждый день удается распространить среди сослуживцев. Народ в столовой прислушался, многие — против воли, но все — с живым интересом.

Да, история была в высшей степени захватывающая, а Анни получила все сведения из первых рук, от Мицци, жены пострадавшего, с которой поддерживала дружеские отношения на почве — ты, верно, знаешь — рекомендаций по диете, и вот буквально десять минут назад она все узнала, история очень-очень неприятная, представь себе, и это единственная дочь, ты только представь себе, вчера после обеда, как гром с ясного неба, он только и сказал, что у нее утомленный вид, но с чего ей и выглядеть по-другому после трудных экзаменов, но дело вовсе не в экзаменах, ее гнетет что-то, а она тогда говорит — ты даже не поверишь, — она говорит, что не желает идти в университет и что сама решит, кем ей быть, а Мицци все это слышала из-за двери, и она вся обмирала от страха за мужа, его это, без сомнения, ужжжасно потрясло.

И каждый из находящихся в столовой волей-неволей должен слушать, что его это ужжжасно потрясло, и каждый видит перед собой одно и то же лицо, заостренное, с желчным выражением, и видит, как это лицо становится еще более заостренным, принимает еще более желчное выражение.

Ты только подумай, она уже в конце января тайком побывала в университете и заявила, что они могут по собственному усмотрению распоряжаться ее учебным местом, она, мол, на него больше не претендует, а ты знаешь почему? Он вчера вечером связался по телефону с проректором, они близко знакомы, и проректор объяснил ему, в чем дело, ты только послушай: в то время, когда надо было подавать заявление, она действовала по чьей-то указке, а сама еще не знала, что будет нужным и правильным для ее развития, — ну как тебе это нравится? А вчера она заявляет своему больному отцу прямо в лицо, что хочет какое-то время проработать где-нибудь на химическом заводе в провинции и, если она там проявит себя с хорошей стороны, завод сам рано или поздно даст ей путевку в университет, Мицци говорит, ей дома только птичьего молока не хватало, это же просто провокация, иначе не назовешь.

Каждый из слушателей знает, что, когда этот человек заподозрит провокацию с чьей-то стороны, он совершенно выходит из себя даже в институте, а уж дома, где обычно тишь да гладь, он, должно быть, настолько вышел из себя, что те, кто при этом не был, могут только радоваться.

Это, без сомнения, был для него та-а-кой удар!..

Да, удар, без сомнения, был та-а-кой, что он разорался совсем не так, как орет в институте, и не диво, если у бедняжки Мицци совсем сдали нервы, когда ей к тому же пришлось все это выслушивать из-за двери! Ведь ясно и понятно, что его крик был слышен даже на улице.