Кипрей-Полыхань

— Тебе небось рыбы мерещились? — спросила товарищ Федорова. — Все это чистый гипноз. Можешь мне поверить. Сама лекцию читаю: «Сон и сновидения». Тут много мастеров! Они в старое время жульничеством жили, так сказать, использовали с целью наживы темноту масс — знахарили. Я даже статью готовлю в центральный журнал «Наука и религия»…

Настя Никитична, жалея будущих своих учеников, слушая, помаленьку отходила от реки, и товарищ Федоровой тоже пришлось устремиться следом.

Она была страстно увлечена беседой, в которой Насте Никитичне отводилась роль слушателя. Пришли ко Дворцу культуры.

— Прошу ко мне! — пригласила товарищ Федорова, указывая на дверь между четвертой и пятой колоннами и одновременно на плакат над дверью. Белым по красному гласило: «Только в социалистическом обществе исчезнут всякая религия и всякие предрассудки».

— Держим первое место по антирелигиозной пропаганде, — скромно бросила товарищ Федорова. — В области! Между прочим, плакаты писали сами колхозники. Многие тексты не из спецлитературы, а, так сказать, гражданственное творчество масс.

Они вошли в вестибюль, отделанный розовой мраморной крошкой. У гардероба останавливал плакат:

Воспаленной губой
                          припади
                                    и попей
из реки
          по имени факт.

В. Маяковский

В фойе, где ставили елку и танцевали, читалось: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой».

Стены фойе были завешаны графиками достижений, и здесь же был стенд творчества деревенских мудрецов.

«Крик совы вовсе не призыв духов, которые зовут на кладбище», — прочитала Настя Никитична. — «Черный кот — животное, а не черт», «Много свершалось в старину зол, вырвем из памяти осиновый кол».

— По-моему… — покачала головой Настя Никитична.

— Проверено и утверждено. — Федорова решительно выставила ладонь, что на языке жестов означало: помалкивай. — Значит, так. До вечера я занята, готовлюсь к лекции: «Зарубежный танец-модерн, его бездуховность и безликость». С демонстрацией. А потом потанцуем наши танцы, боевые, проверенные эпохами. Жду! Кстати, как твое имя, товарищ?

— Товарищ Веточкина.

— Товарищ Веточкина, я верю, ты будешь маяком в моей культурнической работе… На какую должность назначена?

— Буду учить детей! — прокричала Настя Никитична, потому что товарищ Федорова запустила магнитофон и, сжимая брови от негодования, слушала свежего гения Пита Микиту, которого вечером ей предстояло испепелить словом.

* * *

«Да, конечно, — думала Настя Никитична, по мягкой, невытоптанной стежке шагая на свою вишневую улицу, — самопрыгающие чемоданы, летающие дети — предрассудок. Наследие прошлого».

Но быть с Федоровой заодно ей никак не хотелось.

Она вышла на зады усадьбы бабы Дуни, постояла у плетня, поморгала на лужок левым, правым и обоими глазами. Ничегошеньки не произошло, и Настя Никитична нисколько этому обстоятельству не обрадовалась.

На краю деревянного корыта сидела сойка. Птица дернула головой на звук отворившейся калитки, подняла в удивлении крылья, раздумывая — улететь, не улететь, и все-таки полетела, синяя, волшебная… Настя Никитична вздохнула и, чтоб совсем не расстроиться, зашла в баню, подняла доску. Из подполья тотчас выпрыгнула жаба с листом мать-и-мачехи. Поглядела на учительницу грустными черными глазами и повернула лист теплой, материнской, стороной.

Настя Никитична закрыла за жабой доску и, повеселевшая, пошла домой — помогать бабе Дуне готовить ужин для гостей.

Но баба Дуня стряпать не стряпала, горницу не драила, сидела на завалинке и пряла пряжу… из тополиного пуха.

— Для внучки. Она у меня на Камчатке живет.

— У вас дочь или сын?

— Дочки у меня. Пять дочек. Все в городе. Нагляделись телевизора — и хвост трубой. Одна на лайнере, стюардессой, — эта ногами вышла; другая посообразительней — в женской парикмахерской, но тоже на виду. Очередь к ней. Наташка и Верка — близнецы — учились больно хорошо и теперь в конструкторском бюро загорают.

— Загорают? Как это?

— А уж не знаю как. Сами рассказывали: загораем, мол. Ну а младшая — молодец. Нашей породы. В вулкане огненную кашу мешает. Не спрашивай, как и что, я в ихних делах не понимаю… Но вот года два, никак, или три читаю в газете: на ровном месте гора у них, на Камчатке, вспухла. Огнедышащая. Думаю, ее эта дель. Там ведь Север. А она, младшенькая наша, человек душевный и выдумщица. Подтопить, видно, захотела…

— Баба Дуня, я в магазин пойду, куплю чего-нибудь к вечеру, — тут Настя Никитична замялась, — белого или красного?

— Не-ет! — Баба Дуня даже головой затрясла. — Насчет этого мы категорически.

— Тогда чего-либо вкусненького?

— Много ты в нашем магазине купишь! О пряники зубы сломаешь, а маслины мы не потребляем.

— Как же быть?

— Ну а чем бы ты хотела гостей попотчевать?

— Икры бы черной баночку или, лучше, красной. Крабов бы. Цыплят табака. Кофе черного… Ну, торт. Киевский. И котлеты тоже можно — по-киевски. Харчо, солянку сборную… Пельмени еще можно, бефстроганов… Еще бывают кальмары консервированные.

Тут Настя Никитична иссякла.