Кир. История одной мести

Брезжил рассвет, когда я добрался до дома.

«Ну, вот я и дома!» – сказал я себе, укрываясь газетой.

«Ну, вот ты и дома!» – почудилось мне, повторилось во тьме…

9.

После того памятного (увы, не последнего) поединка с Циклопом меня не однажды еще опускали в могилу и наскоро закидывали сырой землей, или мусором, или по спешке ветками хвои, не оставляя притом таблички или колышка для памяти.

Было, я месяц (возможно, и три!) провалялся в заброшенной штольне без памяти.

Но всякий раз, приходя в себя, я возвращался домой – ползком или на четвереньках, сам или при помощи добрых людей.

Увы, мать моя ни разу меня не спасла, не утишила боль, не дала закопать живьем…

Когда я, случалось, заболевал – она не звала докторов, не спешила за лекарствами или пищей для подкрепления сил, но садилась на пол под Исайей и, не мигая и молча, глядела на меня своими глазами цвета дождевой воды.

Гулять мы ходили не в ближний к нам парк с детскими игровыми площадками, аттракционами и прудами, а далеко, почти за город, к старому полуразрушенному вокзалу, где подолгу бродили в молчании по шпалам, дыша дымом и смрадом проносящихся мимо поездов; домой возвращались, минуя депо, стадион, психиатрическую лечебницу, дом культуры, кирпичный завод, наконец, кое-как перебирались по старой канализационной трубе на другой берег Сучары-ручья.

По стечению необъяснимых обстоятельств, я, бывало, оказывался один на один с жутко несущимся на меня поездом, или соскальзывал в речку с трубы и тонул.

И опять же, случайный прохожий вытаскивал меня из воды или я сам из последних сил выбирался на берег.

Мать моя, повторюсь, ни разу меня не спасла…

10.

Вопреки бытующему мнению, будто детство счастливейшая пора нашей жизни, могу сказать, что не переживал периода более зависимого и унизительного.

Я не ведал родительской ласки, улыбок друзей, простых радостей, хронически голодал, одевался в рванье, тысячу раз был смертельно бит; моя гордость жестоко страдала от колких насмешек и злых пересудов, и я решительно не понимал, почему в моей жизни все именно так, а не как у других?

Счастливым то время, пожалуй, что не назовешь…

Но что не ломает – то, говорят, укрепляет!

Парадоксальным образом, детство мое, полное аскетизма, обид и недоумения, не только меня не ослабило – но закалило и сделало, практически, неуязвимым.

К тринадцати годам я из болезненного заморыша превратился в стройного голубоглазого юношу с правильными чертами лица и непокорной копной русых волос.

Я мог пулей взлететь на тринадцатый этаж, подпрыгнуть и, как птица, зависнуть в поперечном шпагате, бесконечно долго простоять без помощи рук на голове, пробежать марафонскую дистанцию и не запыхаться, протаранить лбом стену в полтора жжёного кирпича (не из бетона!), наконец, мне не было равных в кулачных боях.

До школы на другом конце города мы добирались пешком: час туда, час обратно.

Были школы поближе, но мать моя выбрала эту единственную оставшуюся только для мальчиков, без девочек.

По улицам мы продвигались гуськом – я тащился за ней по следу на коротком собачьем поводке, жестко пристегнутом к ремню на штанах, с перевязанной стопкой тетрадок в руках (о ранце по тем временам можно было мечтать).

У чугунных ворот перед школой она отцепляла поводок и мы, наконец, разлучались: она направлялась к засохшему ясеню, я – к себе в класс.

Ритуал этот после уроков неукоснительно повторялся – только в обратном порядке…

Я одинаково хорошо успевал по литературе, химии или математике, но предпочтение все же, отдавал истории с географией.

Однажды услышанное, я запоминал навсегда – что избавляло меня от зубрежки.

Благодаря Большой Советской Энциклопедии, я удерживал в памяти тысячи названий материков, островов, океанов, морей, рек и озер, гор, отрогов и плоскогорий, впадин и пустынь, знал наперечет названия малых и больших стран и городов мира, имел представление о значительных исторических событиях, случившихся со времен потопа и до наших дней.

Также, по мнению моих учителей, я обладал врожденными аналитическими способностями.

В самом деле, по отдельным деталям я скоро догадывался о механизме в целом.

Так, например, в первом классе, разглядев на плакате мужские и женские половые органы, я немедленно сообразил, как они взаимодействуют (что впоследствии и подтвердилось!)…

Отчего-то не вспомню, когда я смеялся, и смеялся ли я вообще.

Не то, чтобы у меня отсутствовало чувство смешного – просто внешне оно отчего-то не проявлялось.

Ровесники в классе интуитивно меня побаивались – чего еще можно ждать от неулыбчивого человечка!

Я и сам в мою жизнь никого не пускал.

Придя в школу и сев за парту, уже не вставал – разве что, в туалет, когда становилось невмоготу.

Если кто-то со мной заговаривал, я обычно кивал в ответ, либо мотал головой.

И также я тупо молчал и тупил глаза, когда меня звали побегать, поплавать или в кино.

Я себя приучил при общении не улыбаться: едва улыбнулся – уже ты в плену!

Лишь однажды я сделал исключение для ближайшего соседа по парте – Алмаза Галимуллы…

11.