Кира Георгиевна

– Ну, не верная, не придирайся к слову, преданная… Вот ты приехал – и мне больше ничего не нужно. И никто – поверишь? – никто.

Сказала и тут же подумала; «Нет, не поверит… Юрочка».

Юрочка… Тут-то, пожалуй, было самое сложное. Или точнее – невыясненное, недоговоренное. Юрочка последнюю неделю не приходил, сослался на какую-то срочную работу. Кира же с Вадимом, точно сговорившись, о нем почти не вспоминали. Так, если к слову придется. И все же он был между ними.

«Нет, с Юрочкой все кончено, – думала Кира Георгиевна, когда оставалась одна. – Славный, хороший мальчик, он мне нравился и нравится до сих пор, но теперь конец. Все. Так прямо и скажу Вадиму – был и нету. Завтра же скажу…»

И ничего не говорила. То ли боялась неожиданной вспышки со стороны Вадима, то ли стеснялась, то ли не верила самой себе. К тому же Кира Георгиевна знала, что они без нее встречались и, кажется, даже понравились друг другу. И, может быть, это сознание, что они в ее отсутствие говорили о ней – а не говорить не могли, она это знала, – может быть, именно это и сковывало ее. Пусть Вадим первый заговорит.

В день отъезда в Киев, на вокзале, когда они прохаживались по перрону, он вдруг сказал ей:

– Знаешь, Киля, что мне хочется тебе сказать? Раз и навсегда.

Она вопросительно, немного тревожно взглянула на него. А он, наклонившись к самому ее уху, тихо сказал:

– Знай, Киля, ничего и никогда я у тебя не спрашивал и спрашивать не буду. И что бы у тебя в жизни раньше ни было, меня это не касается. Понятно тебе?

Кира снизу вверх посмотрела на него.

– И Юрочка? – еле слышно произнесла она.

– И Юрочка…

Тут же, на перроне, она при всех, ни на кого не обращая внимания, привстав на цыпочки, крепко обняла и поцеловала его.

– Ох и дура же я… ох и дура…

Вадим улыбнулся:

– Не смею спорить, – и взялся за поручень вагона: поезд уже дернулся.

– 9 —

Юрочку никто никогда не называл Юрочкой. Называли Юрой, Юркой, иногда Жоркой. Юрочкой же назвала его впервые Кира Георгиевна.

– Почему вы меня так странно зовете? – спросил он как-то ее. – Во мне все-таки восемьдесят три килограмма весу и метр восемьдесят росту.

– А потому, что ты мальчик, – отрезала Кира Георгиевна, и с тех пор он стал Юрочкой.

Со всех точек зрения Юрочка был самым заурядным, нормальным, хорошим парнем. И внешность у него была обыкновенная – в меру симпатичная, простая, в общем привлекательная – таких кинорежиссеры отбирают на роли рабочих парней из бригад коммунистического труда. Как все молодые люди его возраста, любил футбол, знал всех игроков всех команд, в свободное время ходил на пляж, на танцплощадку, ну и, конечно же, в кино. Были у него и знакомые девушки, вздыхавшие по нем, но сам он не слишком увлекался ими, предпочитая посидеть с ребятами или повозиться с мотором.

Как-то – кажется, это было в тот самый вечер в «Арарате» – Кира Георгиевна очень смутила его, спросив:

– Слушай, Юрочка, у тебя есть любовь?

Он не знал, что ответить, он не привык к таким вопросам.

– Ну, девушка? На современном языке это, кажется, так называется.

– Есть, – не очень уверенно ответил он, – а что?

Этим летом он ходил в кино и на танцы с Тоней – красивой, как все говорили, крашеной блондинкой, студенткой института физкультуры.

– И ты собираешься на ней жениться?

– Не думал еще.

– А она?

– Что – она?

– Думает?

– Ну… Все девушки думают.

– А твоя?

– Не знаю. – Юрочка вконец смутился. – Ну что вы от меня хотите, Кира Георгиевна?

– Чтоб ты женился.

Он удивленно взглянул на нее.

– Не понимаю… Почему вам этого хочется?

– А просто так. Все ведь женятся. – И, помолчав, добавила: – Познакомил бы меня с ней.

Он опять удивился – зачем ей это надо, – но она настаивала, и ему пришлось согласиться. Но знакомство так и не состоялось. После всего происшедшего в дальнейшем Юрочке было как-то неловко знакомить их.

Вообще тот вечер в «Арарате» стал чем-то вроде перелома в жизни Юрочки. До этого все, связанное с Кирой Георгиевной, с ее мастерской, с ее мужем, с ее друзьями казалось ему чем-то большим, светлым, незнакомо-притягательным. Он впервые в жизни столкнулся с искусством, с людьми, его делающими, слушал малопонятные споры, листал книги и альбомы, которые показывал ему Николай Иванович, – все это было для него ново, непривычно, заманчиво. Стоя на своих подмостках в мастерской, он дивился тому, как под руками Киры Георгиевны простая глина превращалась вдруг в человека, в него самого.

После «Арарата» все осталось так же и в то же время изменилось. Он по-прежнему приходил в назначенный день и час, по-прежнему выстаивал свои полтора-два часа на подмостках, но светившийся вокруг Киры Георгиевны ореол заметно померк. Она стала приходить в каких-то обтягивающих ее свитерах, работая, напевала или насвистывала довольно фальшиво бодрые песенки, ни с того ни с сего начинала вдруг заливисто смеяться и никак не могла остановиться. От всего этого Юрочке становилось почему-то неловко, и, закончив сеанс, он старался как можно скорее уйти. Иногда ему не удавалось, и от этого становилось еще более неловко.