Кирилл и Мефодий

Понятно, что всякий пересказ отличается от цитаты большей или меньшей вольностью изложения. Степень вольности того, который занимает нас, весьма велика. Не вполне лишь понятно, откуда она проистекает. То ли агиографы — за отдалённостью события — что-то в речи послов, услышанной василевсом, а немного позже солунянами, сместили, то ли сами хазары изложили свою просьбу к василевсу достаточно путано.

Начали гости с собственного «исповедания веры». Они поклоняются-де единому богу, «иже есть над всеми». Но, впрочем, это не тот бог, которого чтут евреи или сарацины. И евреи, и сарацины предлагают им принять свою веру. Они же не решаются, а потому, «старую поминающе дружбу и любовь держаще», пришли сюда по сути с собственной заботой: «Просим же мужа книжна у вас, да аще преприт (переспорит. — Ю.Л.) евреа и срацины, то по вашу ся веру примем».

Послы прибывают в Константинополь, можно догадываться, не как самозванцы, а прямиком от кагана, правителя Хазарии. Он же, будучи, как и его предшественники на троне, иудеем, является приверженцем по букве ортодоксального, хотя по духу провинциального иудаизма. Значит, либо эти порученцы исполняют наказ своего господина вызывающе небрежно, либо сам каган, отправляя их, позволил намеренно размыть кое-какие подробности в изложении вероисповедной обстановки в Хазарии.

Имеется ряд подтверждений того, что путаница идёт из «первоисточника», то есть непосредственно от кагана. Во-первых, тогдашние правители каганата, люди её небольшой числом правящей верхушки, будучи исключительно иудеями, старались в своих очень неровных отношениях с Византией не подчёркивать этой своей исключительности. Тем более что в прошлом уже имело место сильное обострение отношений между двумя странами. И вызвано оно было именно «еврейским вопросом». Многочисленные иудеи, уличённые в том, что они многократно подыгрывали арабам в их войнах против ромеев, выселялись из пределов империи и обосновывались в Хазарии, где их называли «византийскими»[4].

Понятно, что послы были уполномочены напомнить василевсу не об этих, а о более благоприятных временах, о «старой дружбе» и даже «любви». Сам Михаил, по молодости лет, мог не очень твёрдо знать, кого или что они имели в виду. Но его бывалые советники догадывались: гости намекают на императора Льва Хазара, получившего своё прозвище потому, что был сыном хазарской принцессы, дочери кагана. Держали советники в уме и не такую уж давнюю пору, когда отец Михаила, император Феофил, отпустил к хазарам для строительства крепости Саркел на Дону одного из лучших своих зодчих, Пе-трону. Но «дружба» и тогда оказалась недолгой. Узнав, что хазары не разрешили поставить в новой крепости христианскую церковь, Феофил возмутился и предпринял срочные меры для укрепления воинского статуса Херсона как главного из византийских городов Таврики, направив туда стратигом того же Петрону.

Приезд послов сразу после бури, разметавшей у стен Константинополя дикую флотилию, тоже не походил на случайность. Значит, до ушей кагана через его купцов уже дошли слухи о том, что ромеи именно их, хазар, подозревают в науськивании орды чужаков на столицу Византии, временно беззащитную. Не потому ли так быстро достучались к василевсу с напоминаниями о былой любви? Да ещё и с предложением принять в хазарской столице византийского учёного мужа-богослова для искреннего разговора о том, чья же вера лучше, чья более достойна первенствовать в Хазарии.

Бывалые византийцы, слушавшие вместе со своим государем это почти ласковое приглашение послов, догадывались, конечно, что хвалёная хазарская веротерпимость — и на сей раз не более чем игра. Но поддержали пылкое намерение Михаила принять вызов и отправить искусного богослова-полемиста на словесный поединок. Коли уж такие поединки входят теперь в придворный обиход иноверцев, то кому, как не ромеям, показать и в них своё превосходство? Удачная поездка Константина в Багдад была у всех на памяти. Кого ещё искать?

В «Житии Кирилла» новое поручение василевса, только что пересказавшего Философу просьбу послов, звучит как благословляющее напутствие:

«Иди, Философе, к людем сим, сотвори им ответ и слово о святей Троици, с помощию Ея. Иный бо никто же не может сего достойно сотворити».

В ответе Константина — и горячая готовность исполнить свой христианский долг, и твёрдое осознание того, что исполнить его можно, только равняясь на самый высокий образец служения — апостольский:

«Аще велиши, владыко, на сию речь рад иду и пет, и бос, и без всего, егоже не веляше Бог учеником своим носити».