Кирилл и Мефодий

Константин не стал больше слушать. Он свернул в соседнюю аллею и пошел вверх, к лестнице, ведущей в школу. Ступив на мраморную площадку, обернулся и увидел, как Аргирис, получив от Горазда сильный толчок, упал и чуть не сбил с ног слугу Деяна, который нес шкатулку с драгоценностями, подарок халифа. Новость, сообщенная Аргирисом, потрясла философа. Он медленно поднялся на второй этаж, прикрыл дверь в свою комнату, сел и облокотился о подоконник. Внизу продолжался спор, но Константина он теперь не занимал. Его взгляд блуждал над садом, хотя на самом деле он был погружен в себя. Поступок Ирины причинил ему боль. Но на что же он надеялся? Ведь он знал ее неустановившийся характер, точнее, именно с детства установившийся: Ирина всегда искала легкой жизни, видела свое будущее не иначе как в блеске золота, аксамита и шелков, в окружении дворцовой знати. Разве смог бы он дать ей все, в чем нуждалась ее душа? Нет! Тогда в чем же дело? И все-таки, сказав, что он, Константин, умнее и красивее всех, почему же она предпочла ему сына Варды?.. Ничего против бедного юноши философ не имел — бог с ним, он ни в чем не был повинен, но горечь пренебрежения, обманутых тайных надежд несла в себе особое, глубокое оскорбление навсегда... Он снова поглядел вниз, сосредоточив внимание на продолжающемся споре. Вмешался Савва. Слова почти не доходили до Константина, и он напрасно пытался уловить их, связать в предложения. Аргирис распекал старого Деяна. Старик отошел в сторону и боязливо косился на его сжатые кулаки. Только Савва выглядел внешне спокойным. Его спокойствие впервые привлекло внимание Константина на встрече в столице халифа — Самарии: прихотям халифа не было конца. В свое время Мутасим построил Самарию и перенес туда столицу. И не потому, что Багдад не нравился. Нет. Мутасим был тюрком по матери и сразу после воцарения заменил всю стражу воинами из страны матери. Три тысячи всадников с утра до вечера гарцевали на узких улочках Багдада, опрокидывали нагруженные лотки, стегали людей кнутами; это настраивало горожан против халифа. Когда на улице нашли убитыми несколько наемников и не оказалось ни одного свидетеля, халиф не на шутку испугался. Он решил построить новый город и сделать его столицей. Халиф выбрал левый берег Тигра, место, где издавна высился красивый и богатый христианский монастырь, названный сарацинами «Сурраманраа» — «Да радуется увидевший это». Тут и вырос дворец. Константин видел его собственными глазами. Тройные портики, утопающие в цветах, внутренние дворы, фонтаны и бассейны, ковры и занавески, деревья из золота, и среди золотой листвы — птицы с глазами из жемчуга, с перьями из разноцветных металлов и неведомых шелков, лестницы, ведущие к искусственным озерам и подземным залам. Сады для приемов в жаркие дни, сады для невиданного веселья, потайные дверцы в гаремы и прибрежные сады с роскошными деревьями из неведомых земель. С высокой скалы, где возвышался дворец халифа, город выглядел как фантастическое видение, которое могло пригрезиться путнику разве что во сне. Мутасим не забыл и о страже: построил огромные казармы в двух местах и каждому стражнику подарил рабыню, чтоб усладить его дни. Сын халифа Мутаваккиль ни в чем не хотел уступать отцу и принялся расширять город к северу, ибо вбил себе в голову, что почувствует себя настоящим халифом лишь тогда, когда построит свой собственный город и заживет в нем, как отец. Константин никогда не забудет рабов, трудившихся на стройках, — печальное зрелище отчаявшихся лиц и изнуренных тел. Там, среди них, нашел он Савву и выпросил его у халифа. Савва прошел страшный путь унижений среди прикованных друг к другу людей, но даже там сохранил свое достоинство. Его мудрая уравновешенность, далекая от всепрощения, произвела впечатление на философа, и он заметил его... Константин уже не следил за ссорой во дворе. Нестройное пение нарушило его раздумья. Пели Горазд, Савва и Ангеларий. Песня была очень популярной в Константинополе — скорее всего, сочинение какого-то безбожника и выпивохи. Она не соответствовала такому, как это, месту — храму святой мудрости. Но голоса звучали приглушенно, таинственно и не вызывали раздражения:

И послал бог винца —
пусть веселит сердца!
И рад был его сын.
Аминь!
Аминь!
Аминь!

Случись это в другое время, Константин проучил бы школяров за своеволие, однако теперь ему было не до того. Он отошел от окна, но песенка вступила за ним в сумеречную комнату:

Поем под небесами.
Живем все, как один,
с веселыми сердцами!
Аминь!
Аминь!
Аминь!