Кирилл и Мефодий

Теперь, когда его последние дни тускнели перед полуслепым взглядом, Пресиян чувствовал, что никогда не знал истинной свободы. Чтобы ощутить ее как следует, надо готовиться к ней с рождения. Смог ли он сделать это хотя бы для своих сыновей?.. Старший, Борис, давно окунулся в земные дела и в дела государства. Быть может, ему будет труднее дойти до непреходящих истин, заботы о других людях не оставляют ему времени всмотреться в себя. И все-таки, сравнивая свое время с временем, которое предстоит одолеть его первенцу, хан испытывал страх. Свое время Пресиян осилил с грехом пополам. Верно, он раздвинул границы государства, но не дерзнул осуществить главное — поднять его на один уровень с остальными царствами по вере, по внутренней духовной значительности; пока же его государство выглядело как разноцветное лоскутное одеяло, в нем не было целостности, единства, которое могло бы сделать его действительно мощным и непоколебимым. Не было объединяющей веры! Вера предков для этого слишком устарела. Если Борису удастся совершить это, он, именно он будет великим человеком, большим плодоносящим деревом, а Пресиян — отец — останется лишь корнем этого большого священного дерева... Докс — тот другой и лицом, и душой: легко восторгается, любит мудрствовать над приметами, высмеивать глупость, стремится избегать лишних государственных забот. Его путь кажется Пресияну вернее. Сознание, что он следует после Бориса и ему не быть ханом, вызвало у Докса не зависть, а душевное облегчение — первый признак внутренней свободы. Он любит вдохнуть жизнь в камень, высечь на нем слова в честь кого-то другого, сделать надпись на чешме, чтобы мысль, дошедшая до нас из глубины веков, оживила камень, взволновала нас и напутствовала тех, кто будет жить после нас. Греческий он знал, как византиец — выучился ему у пленных в ауле, — свободно толковал указы императора; подобно птицам, радовался он жизни, нисколько не заботясь, нравится это другим или нет. В таком же духе воспитывал он и своих детей. Тудор шел по пути отца, так же легко и солнечно улыбаясь, и это нравилось Пресияну — мир ведь создан для радости, не надо выть на него, как волк на луну с заснеженных хребтов государства, не надо смотреть исподлобья.

И это поздно понял Пресиян — жизнь уже на исходе, силы покидают его, единственным его зеленым лугом стала комната с птицами на коврах и с настенными изображениями охотничьих сцен. Он не испытывал больше никаких желаний, хотел лишь еще раз повидаться с Борисом и благословить его. А он опять уехал, на этот раз не на стройку в Преслав, а в свою Брегалу, вместе с женой и маленьким Расате, отдохнуть от дворцовой жизни с ее сплетнями и интригами. Пресиян понимал Бориса и оправдывал, но все равно жалел, что как раз сейчас его нет. Все же он надеялся, что увидит сына, прежде чем простится с этим миром...

7

Регенты и Михаил приняли наконец членов миссии. Несмотря на то что похвалы сыпались со всех сторон, Константин не был счастлив. Его ответы были мудрыми, но бесстрастными, взгляд — уставшим и углубленным в себя, голова — царственно спокойной. Императрица Феодора с трудом скрывала свое восхищение. Она смотрела на эту гордую молодость, одаренную красотой и чувством собственного достоинства, и как женщина женщину осуждала Ирину. Нельзя было остаться равнодушной к этому открытому лицу, светлому взгляду, мудрым словам. Феодора гневно косилась на Варду — человека, от которого исходили все беды и неправды. Она все еще не верила слухам о несчастном Иоанне. Можно было бы оправдать Ирину, если она решилась принести себя в жертву из-за сострадания к несчастному юноше, но если это был расчетливый шаг к его отцу, если она хладнокровно нанесла новую глубокую обиду израненной душе Иоанна, императрица не дрогнула бы наложить на нее самую тяжкую кару, хватило бы только власти. Темная сила таилась в глазах Варды, и Феодора робела в его присутствии. Он стоял мрачный и насупленный, с горящими глазами, не выпуская рукояти меча. В совете только он позволял себе носить оружие. Он смог убедить Михаила, что поступает так ради его безопасности.

— Мудрые мужи — лучшая драгоценность в моей короне. — Михаил поднял неокрепшую руку. — Философ, ты достойно защитил престиж моей империи, давшей миру самый лучший закон... Прими нашу похвалу, которую ты сам завоевал на чужой земле.

— Государь, — отвечал Константин, отвесив легкий поклон, — мир изменчив, и мудрость умножается. Быть может, я всего лишь зернышко будущего плода, и хвалы, чем более лестны для уха, тем больше смущают сердце, ибо человек не всегда чувствует себя достойным их...

Его слова повисли в тронном зале, их заглушили шаги уходящих. Совет закончился, философ направился к выходу. Когда он спускался по широкой лестнице, украшенной позолоченными львами, кто-то положил руку на его плечо. Константин замедлил шаги. Логофет Феоктист старался быть непринужденным и веселым, но за его внешней беспечностью угадывалась тревога.

— Побывав у Магомета, ты забыл о горе! — сказал он. — Кажется, тебе надоел дом старика...