Кирилл и Мефодий

— Если Фотий захочет вовлечь тебя в свои дела, не соглашайся.

— Это надо хорошо обдумать...

— Почему?

— Потому что решительный отказ настроит его против нас, а это помешает задуманному нами делу.

— Да, ты прав. Выслушай его, а потом...

— Потом может быть поздно. Поэтому я намерен принять самое невинное из его предложений, а что касается советов — пожалуйста, могу дать, если они мне под силу.

Оба умолкли, погрузившись в свои мысли. Огонек в лампадке погас, и Мефодий спросил!

— Когда едешь?

— Наверное, с посланцем — завтра.

— Хорошо. Но если хочешь задержаться, я могу поехать с тобой.

— Тебе не надо, попроси игумена дать Савве одного из монастырских коней.

— Будь спокоен, — улыбнулся старший брат. — он даст, и не одного: ведь тебя зовет новый патриарх! Игумен — стреляный воробей...

Константин захотел встретиться с Фотием уже на следующий день после прибытия в Царьград. До встречи он прослушал его торжественную проповедь в храме святой Софии. Фотий обладал даром речи и красивым голосом. Иногда он останавливался: еще не все им было хорошо изучено. Константину казалось, что в церкви кто-то все время наблюдает за ним. Опустившись на колени вместе со всеми, он встал чуть раньше других и обернулся. И тут заметил Ирину. Философ склонил голову и не шевельнулся до конца службы. Второй раз увидел ее уже на выходе, в окружении слуг и телохранителей Варды, которые ждали, когда она сядет в карету, а она почему-то медлила. На ее руках сверкали тяжелые золотые браслеты, на красивой груди лежало прекрасное ожерелье из жемчугов в золотой оправе. Константин сразу узнал его — то самое, которое он привез от сарацинов. Он мечтал подарить его ей, и оно действительно, хотя и иным путем, оказалось у нее.

Философ улыбнулся своему воспоминанию. Подумав, что улыбка предназначена ей. Ирина слегка кивнула ему и поставила ногу на высокую ступеньку кареты. Подол платья приподнялся, обнажив изящный изгиб ступни. Константин прибавил шагу, чтоб нагнать Савву, но тут дорогу загородил бросившийся к нему Иоанн. Он долго жал руку Константина. Это заставило телохранителей задержать карет у. Иоанн махнул им, чтобы трогались, а сам пошел вместе с философом, радостный и словоохотливый — Константин впервые видел его таким. Только когда разговор коснулся судьбы бывшей императрицы Феодоры и ее дочерей, оба грустно смолкли.

Долго бродили они по знакомым улицам. Обошли двор и сады Магнаврской школы, посидели на мраморной скамье с грифонами... Немало интересного узнал философ. Иоанн обещал ему дать свои произведения, рассказал, что знал о свержении Игнатия, позволив себе несколько ядовитых слов в адрес отца и назвав Фотия «церковной лисой империи», и лишь потом догадался спросить, почему философ приехал в Царьград. Узнав причину, он помолчал и грустно вздохнул.

— Он знает, к кому обратиться... Но ты смотри в оба. Теперь он нуждается в способных людях, может и пост предложить, и попросить о чем-нибудь. Но если хочешь отделаться от него, устрой так, чтоб он послал тебя к хазарам... Им нужны ученые люди. Разумеется. Фотий будет настаивать и на другом... Херсонский епископ Георгий — сторонник Игнатия. Дальше — сам поймешь...

Они расстались поздно. Небо будто треснуло у горизонта, и сквозь эту трещину медленно прокладывал себе дорогу новый день, озаряя ее берега серебристыми отблесками.

Новая смена стражников на крепостной стене уже вторично ударила по щитам. Константин остался поспать в приемной Магнавры, а Савва исчез в харчевнях на берегу. Он давно не был в этих местах, где для ладана и песнопений дверь была заперта и где мир принимал другой образ. Они договорились встретиться завтра в обеденное время на постоялом дворе «Золотые сны», а до этого каждый мог заниматься своим делом. Константин хотел пойти к Фотию, а Савва — разыскать Горазда и Ангелария, работающих в библиотеке школы.

Философ не сомкнул глаз почти всю ночь... Прилетела к нему его молодость и спросила, помнит ли, с каким волнением подал он Ирине пергамент со стихами, а затем снова спустилась с ним по лестнице дворца после синклита, на котором василевс лично благодарил его за удачные диспуты с мудрецами халифа. Дольше всего воспоминание задержалось на последних экзаменах в школе. Всплыло удивленное лицо Фотия, его слова: «Столько лет преподаю, но впервые встречаю такой ум... Была бы отметка в сто раз выше, поставил бы ее тебе. Молодец! Будущее — за тобой!..»

Да, будущее... Верно, ему оставалось одно будущее, только на него и можно надеяться. Что же он до сих пор сделал для своих братьев — славян? Ничего!.. Авось будущее окажется более милостивым к нему и Мефодию, чтоб не покидать мир сей с одними лишь добрыми намерениями и благими помыслами... Тут он заснул. Когда открыл глаза, солнце вовсю освещало комнату... Философ ополоснул лицо, скептически посмотрел на свою выцветшую одежду и отправился во дворец патриарха. Фотий ждал его в широком зале. Философ поцеловал руку патриарха в золотых перстнях — не столько из уважения к главе церкви, сколько к своему учителю.