Кирилл Лавров

Кстати, здесь вспоминается признание артиста из другого интервью: «Вероятно, у меня есть некоторый запас нравственных и физических сил, но меня всегда увлекают сильные характеры». Случается, конечно, порой так, что человека (в частности, артиста) влечет прямо противоположный характер, темперамент, но здесь было иное: Кирилл Лавров, действительно, предпочитал использовать собственный «инструмент» — то, что было сформировано и воспитано в нем трудной военной молодостью, отношением к своему делу родителей, профессиональной школой, пройденной у Константина Павловича Хохлова и Георгия Александровича Товстоногова.

Глава седьмая ПРОЩАНИЕ И ВЕЧНЫЙ ПОКОЙ

Это название совершенно естественно родилось в памяти благодаря одной из последних и самых крупных и значительных киноролей Кирилла Юрьевича Лаврова. Пронзительная, едва ли не самая горькая (но и светлая!) глава романа М. А. Булгакова относится не только к Мастеру, Маргарите и свите Воланда, но и к пятому прокуратору Иудеи всаднику Понтию Пилату, которого Лавров сыграл так, как, наверное, и возможно сыграть артисту подобного масштаба, личности подобного масштаба свою последнюю роль. Эту работу не оценили по достоинству, потому что слишком много споров и несогласий, несовпадений с булгаковской эстетикой вызвал фильм в целом. В таком случае говорить об отдельных ролях как-то не очень принято, но нельзя умолчать о том, каким был в «Мастере и Маргарите» Понтий Пилат.

Известно, что режиссеру фильма Владимиру Бортко настоятельно советовали подумать о другой кандидатуре на роль Пилата. В одном из интервью Бортко рассказывал: «Говорили: „Он же стар!“, но мне ведь не возраст был важен. Мне был важен масштаб личности. А Лавров — личность колоссальная». И правота, точность взгляда режиссера были доказаны уже первым эпизодом, в котором появлялся Понтий Пилат.

Он выходил на террасу дворца Ирода замкнутый, угрюмый, опускался на трон, прикрывал глаза, унизанные кольцами руки бессильно лежали на коленях, углы рта — опущены… Каждый миг ощущалось, что этот человек сосредоточен на своей боли, мучительно преодолевает ее, но в коротких взглядах холодных светлых глаз угадывался мощный и страшный правитель, личность, привыкшая повелевать, привыкшая к беспрекословному послушанию по мановению не только руки, но даже брови, раздраженно взлетавшей над пронзительно светлыми, суровыми глазами. В разговоре с Иешуа Га Ноцри он лишь единственный раз повысит голос, спрашивая: «Что такое истина?» и — невольный, минутный испуг промелькнет в глазах всемогущего прокуратора, когда он услышит от Иешуа о том, что головная боль скоро отпустит Пилата — начнется гроза и придет облегчение…

«Ты слишком замкнут и потерял веру в людей», — скажет Пилату Иешуа, и мы воочию увидим это во взгляде, в опущенных углах рта, в одновременно мощных и хрупких руках, в легкой тени улыбки Кирилла Лаврова, проживающего жизнь человека, определившего ход истории… Режиссер и актер не пошли по соблазнительной линии упрощения характера человека, «умывшего руки». Понтий Пилат Кирилла Лаврова — не просто мощная личность, но человек думающий, сомневающийся и страдающий еще до того, как принял решение о казни Иешуа Га Ноцри. Не случайно, когда заходит у них разговор о царстве истины, Пилат поначалу с иронией вопрошает о нем, а затем раздраженно кричит: «Оно никогда не настанет!..» И в этих словах — трудный и печальный опыт человека власти…

Во многом роль Понтия Пилата построена на тех самых «зонах молчания», которые уже давно стали сильным отличительным знаком дарования Кирилла Лаврова: выразительный взгляд, который может мгновенно теплеть или леденеть, скупые, но точные движения рук, внутренняя сосредоточенность. В разговоре с первосвященником иудейским Каифой Пилат непривычно разговорчив, он словно на наших глазах выискивает одну за другой уловки, чтобы спасти преступника, но, поняв, что проиграл, негромко и очень твердо произносит свое: «Не будет покоя ни тебе, ни народу твоему, Кайфа…» — словно и в этом случае определяя ход дальнейшей истории.

В белой мантии, с остановившимся взглядом сидит он во дворце в момент казни Иешуа и, словно для того чтобы только не молчать, раздраженно обращается к рабу: «Почему в глаза не смотришь, когда подаешь? Или ты что-то украл?» И тогда у раба, накрывающего стол для Пилата, начинают так дрожать руки, что разбивается сосуд для вина, и оно, словно кровь, медленно растекается по полу террасы.

Один лишь этот эпизод раскрывал подлинный масштаб личности. Думающей. Страдающей. Обремененной властью. Остро ощущающей это непосильное бремя. Масштаб личности Понтия Пилата и Кирилла Лаврова.

И в этом угадывалось какое-то по-особому пронзительное совпадение не только с библейской легендой, но и с эстетикой Михаила Булгакова.