Кирюша из Севастополя

Кирюша боком протиснулся в щель между створками и, ничего не видя, застыл на месте. Мрак, подавляющая тишина, ощущение пустоты и необычайная после зноя наружного воздуха прохлада разом окружили Кирюшу и наполнили его сердце робостью. Впрочем, любопытство пересилило первоначальное желание податься обратно к свету и повлекло маленького моториста вперед, как только он несколько освоился с таинственным полумраком внутри собора.

Все вокруг было незнакомо и загадочно, ибо впервые Кирюша очутился в том месте, которое старые люди называли храмом. Раскаты орудийных залпов и стелющийся грохот бомбовых взрывов почти не проникали сквозь капитальные, крепостной толщины стены, как почти не проникал сюда дневной свет. Его косые лучи серыми пыльными полосами тянулись из длинных, узких окон, ломаными линиями пересекали углы многочисленных выступов и арок, растекались по золоченым инкрустациям над темными ликами икон, которые со всех сторон смотрели бесстрастно-неподвижными глазами на странного гостя с автоматом на груди. Треножники гигантских подсвечников тускло поблескивали потемнелой медью.

Натыкаясь на них, Кирюша осторожно продвигался вдоль стены в глубь собора. Эхо гулко разносило шарканье шагов, будто подросток шел по дну пустого и высокого колодца. Настороженный слух уловил неумолчный монотонный шум, повторяемый эхом под исполинскими сводами. Шум то нарастал, то снижался, похожий на мелодичное журчание воды, струящейся в неустанном беге.

Кирюша не сразу догадался, что это воркуют голуби, сидящие где-то наверху, на внутренних выступах и перекрытиях купола. Птицы не могли привыкнуть к тому, что долгие месяцы творилось в Севастополе, и переселились с наружных карнизов в извечную полутьму собора. Непрерывный и невнятный говор слышался отовсюду, усиливаясь после очередного разрыва бомбы на улицах города.

В другое время Кирюша не преминул бы заняться голубями по-своему. Голубиный спорт был страстью всех мальчишек Мясной улицы. Каждый из них искусно подражал голубиному языку. И сейчас Кирюше очень хотелось лихим посвистом спугнуть стаю с насиженных мест. Однако он удержался, подумав, что встревоженные птицы вылетят из собора и попадут под пулеметный обстрел «мессершмиттов». К тому же он был рад воркованью голубей, потому что почувствовал себя неодиноким в каменных недрах.

— Гуль-гуль-гуль! — вкрадчиво позвал он и умолк, ошеломленный мощью эха.

Каменные своды многократно повторили призыв, и в то же мгновение маленькому мотористу почудилось, что в углу собора шевельнулся силуэт человека.

Подросток замер.

— Кто здесь? — разнеслось под сводами.

Гулкая пустота неузнаваемо исказила голос произнесшего эти слова.

Кирюша затаил дыхание, но когда его вторично окликнули, не скрываясь пошел навстречу голосу, предусмотрительно стиснув обеими руками автомат.

Мгла расступалась с каждым шагом, открывая глазам подростка четыре плоских, испещренных надписями продолговатых камня на полу и невысокую фигуру человека, который стоял с обнаженной головой навытяжку перед ними.

Человек повернул голову, и Кирюша, к своему изумлению, узнал шкипера сейнера «СП-202».

— Это вы, Федор Артемович? — воскликнул он. — А я думал, что вы в штольне.

— Не шуми, товарищ моторист, не тревожь покоя тех, кто заслужил его, еще когда нас с тобой и на свете не было. Скинь!

Шкипер показал на фуражку.

Кирюша безропотно повиновался.

— Кто здесь, а, Федор Артемович? — прошептал он.

Шкипер, не отвечая, взял его за руку и подвел к дальней плите.

— Читай…

Наклонясь, чтобы разобрать надпись на камне, Кирюша прочел три слова:

«Павел Степанович Нахимов».

— Нахимов? — удивился он.

— Да, — сказал шкипер. — Тот, который командовал Севастопольской обороной в тысяча восемьсот пятьдесят пятом году. Тот самый, который сказал моему деду, когда дед молодым матросом служил на «Силистрии» и робел перед морем: «Полюби море, и оно тебя полюбит». Вот дед и сам стал моряком на всю жизнь и всему нашему роду завещал. Отец мне рассказывал, когда я меньше, чем ты, был, как Павел Степанович Нахимов душой Севастополя стал с первого дня обороны, как плакал весь Севастополь — и старики и детишки, — когда погиб адмирал от вражеской пули. Всю жизнь свою флоту отдал. А храбрости у него все моряки учились. И за советом шли к нему в трудную минуту. Вот и я пришел…

— Полюби море, и оно тебя полюбит, — запоминая, повторил маленький моторист.

Шкипер вдруг заглянул в лицо ему.

— Почему ты в соборе? Так и не был дома?

— Дома! — горько выдохнул Кирюша. — Всей улицы нет, не только нашего дома. Устроилась мама в подвале седьмого номера, одна на всю улицу. Уговаривал-уговаривал, чтобы шла в Камышовую и эвакуировалась, так и не схотела.

— Обратно через горку дул?

— Ага. Пока не увидел, как на Панораму налетели.

— На Панораму? Ну и что?

— Разбили. Весь бульвар в дыму.

— Не ошибаешься?

— Честное слово, правда. Я как увидел, что «мессера» ушли от горки, выскочил из-под дерева — и ходу, куда глаза глядят. Вначале думал на пристань, а смотрю, дверь отворена, я сюда!

— И за голубей взялся! — с укоризной вставил шкипер. — Все позабыл.