Кирюша из Севастополя

Справа, до штормовых туч, неровной темной стеной обрамляющих горизонт, простиралось пустынное, в гребнях пены Черное море. Ни дымка, ни паруса, ни силуэта не было в нем. Вдоль извилистой береговой черты замерзшими валами зыби тянулись заросшие сухим репейником, дерезой, бурьяном и держи-деревом бугры и холмы. За ними вздымалась черно-синяя круча горы Мысхако. Напротив нее выступали из моря освещенные ранним солнцем зубцы восточного берега у входа в Цемесскую бухту, увенчанные отвесной громадой Дообского мыса, до которого обоим морякам надо было добираться через неисчислимые и неведомо какие препятствия и вражьи ловушки. Левее Мысхако, меж буграми и холмами, раскинулась заволоченная дымкой штормовой пыли, в проплешинах черных и рыжих пустырей, в желто-грязных пятнах полей неубранной, пересохшей и посеревшей от времени кукурузы бесконечная прикубанская равнина. Петляя, вело через нее в дымчатую даль шоссе, соединяющее рыбачьи поселки и местечки на пространстве от Керченского пролива и Таманского полуострова до Новороссийска, а рядом с ним лежала невидимая и единственная для рулевого и маленького моториста дорога.

Часть третья. Дорога в жизнь

«Пепел Севастополя стучит в мое сердце!»

Клятва Кирюши Приходько

Дорога смерти

Два спутника торопливо пересекли пыльное шоссе и тотчас затерялись в кукурузных полях. Бора зло раскачивала пересохшие стебли. Воздух был полон неприятного, почти металлического шелеста, которому заунывно вторил штормовой ветер, хватая за сердце и навевая безысходную тоску.

Грустный Кирюша понуро и молча шагал чуть позади рулевого. Мысли его упрямо возвращались к Федору Артемовичу.

Отвлек от них рулевой.

Кебе наскучило молчать, и он завел разговор о том, что, возможно, происходило в эту минуту на противоположном берегу бухты.

— Сейнер давно в базе. Ермаков на перевязку ушел, Андрей Петрович в моторе копается, а старшина докладывает командиру дивизиона, что не вернулись мы с тобой. Лучше вокруг бухты пробираться мимо фрицев, чем на месте Баглая быть. За тебя капитан-лейтенант его с песком продраит.

— При чем тут Баглай? — вступился за старшину Кирюша. — Разве он виноват, что шлюпку разбило?

— При том, что не имел прав пускать тебя за гребца.

— Я сам вызвался.

— Мало ли что сам. Он командир, с него и спросят. А надраят, факт, как медяшку перед годовым праздником. Может, взыскания и не дадут, но все равно каменюка будет лежать у него на душе, пока не явимся. И хорошо сделал, что не послушал Вакулина. Не жалей, что не пошел с ним. Прибавь ходу, пока на горизонте чисто. Держись ближе к дороге, на тот столб у поворота, где белая заплата. Интересно, кто ее налепил: партизаны чи фрицы?

Кирюша свернул в ту сторону, куда указал Кеба.

Вскоре они поровнялись с придорожным телефонным столбом, на котором глаза рулевого издалека заметили приклеенный лист бумаги, и, приблизясь к нему, прочли приказ, напечатанный крупными заглавными буквами. Текст приказа гласил:

«Немецкое командование предупреждает всех, что лица, обнаруженные на дороге без разрешения немецкого командования, будут наказаны через расстреливание».

— Про нас объявлено, — усмехаясь, сказал Кеба. — Понимаешь, почему ни одной души не встречаем? Кому охота на пулю нарваться!.. Вот гады! Дай-ка твой перочинный ножичек…

Маленький моторист вытащил из ножен трофейный тесак.

Кеба поддел тесаком лист с немецким приказом, сорвал со столба, швырнул наземь и растоптал в клочья.

— Не приходилось бывать в наших местах до войны? — остывая, спросил он. — На дороге, что на главной улице в Новороссийске: туда и сюда, в Анапу, в Мысхако, в Южную Озерейку, на конях и на бричках, на своих двоих и на автобусах, кому как нравилось, полно людей. Все жило, как полагается, а сейчас пустота…

— Полундра! — прервал его Кирюша, с тревогой всматриваясь в пыльное облако над дорогой за поворотом. — Вижу!

— Кого?

— Не могу разобрать.

Маленький моторист вытянул руку вперед, к лысому холму, чью вершину делила пополам желто-серая лента шоссе.

Рулевой спохватился и сильным, но мягким нажимом ладони заставил Кирюшу присесть к земле.

— Перебегай в кукурузу.

Кирюша на четвереньках переполз через полоску пустыря между шоссе и кукурузным полем и, сведя вместе несколько стеблей, осторожно приподнялся.

Тотчас его дернули за полу ватника.

— Не торчи, будто суслик на задних лапках! Ложись и замри! — прошипел рулевой.

— Узнал? — опускаясь на землю, шепнул маленький моторист.

— Вроде колонны. Фрицы маршем следуют… или кого ведут…

Наступила долгая пауза. Монотонно и скорбно шелестели над головами притаившихся моряков стебли, раскачиваемые ветром; шквалом проносилась бора, разнося повсюду едкую пыль, щекочущую ноздри.

Кирюше неудержимо захотелось чихнуть. Он с такой силой зажал нос, что на глазах выступили слезы от боли, но тут же обомлел, услышав чиханье Кебы.

Рулевой поспешно стащил шапку и уткнулся в нее.

— Идут, — прошептал маленький моторист. — Слышишь?