Киров (ЛП)

«Взглянем же теперь на эту мышь в действии. Положим, например, она тоже обижена (а она почти всегда бывает обижена) и тоже желает отомстить. Злости то в ней, может, еще и больше накопится, чем в l'homme de la nature et de la verite[105]. Гадкое, низкое желаньице воздать обидчику тем же злом, может, еще и гаже скребется в ней, чем в l'homme de la nature et de la verite, потому что l'homme de la nature et de la verite, по своей врожденной глупости, считает свое мщенье просто запросто справедливостью; а мышь, вследствие усиленного сознания, отрицает тут справедливость. Доходит, наконец, до самого дела, до самого акта отмщения. Несчастная мышь, кроме одной первоначальной гадости, успела уже нагородить кругом себя, в виде вопросов и сомнений, столько других гадостей; к одному вопросу подвела столько неразрешенных вопросов, что поневоле кругом нее набирается какая то роковая бурда, какая то вонючая грязь, состоящая из ее сомнений, волнений… Разумеется, ей остается махнуть на все своей лапкой и с улыбкой напускного презренья, которому и сама она не верит, постыдно проскользнуть в свою щелочку».

Он прервался с посеревшим лицом. Сейчас он спрятался в свою мышиную нору. Он знал, что хотел сделать, он знал, что должен был сделать, и, тем не менее, это было именно то, о чем говорил Достоевский. Он долго обдумывал все эти вопросы, причины и сомнения, ту же «роковую бурду», пугавшую мышь, сидевшую внутри у каждого человека. Ему было стыдно за себя, за то, что он не мог быть сильнее, чем он был. Что значили все его планы, бахвальство и попустительство, если он был не человеком, а всего лишь запутавшейся мышью? Его усталый взгляд снова лег на хорошо знакомый текст, словно ругавший его со страниц, которые он читал уже много раз.

«Там, в своем мерзком, вонючем подполье, наша обиженная, прибитая и осмеянная мышь немедленно погружается в холодную, ядовитую и, главное, вековечную злость. Сорок лет сряду будет припоминать до последних, самых постыдных подробностей свою обиду и при этом каждый раз прибавлять от себя подробности еще постыднейшие… Пожалуй, и мстить начнет, но как нибудь урывками, мелочами, из за печки, инкогнито, не веря ни своему праву мстить, ни успеху своего мщения и зная наперед, что от всех своих попыток отомстить сама выстрадает во сто раз больше того, кому мстит, а тот, пожалуй, и не почешется».

Это было о нем, подумал Карпов. Он забивался в мышиную нору и выскальзывал под покровом темноты, чтобы стащить у одного сыр, у другого хлеб. И, конечно, тщательно избегал всех мышеловок, уклоняясь от всего, что могло прищемить ему хвост, в особенности после «Газпрома». Он крался по большому продуваемому старому дому, в который превратилась его страна за сорок лет и все время приносил кому-то боль и страдания. И все это привело его лишь к изводящему ощущению изоляции и сомнения, вплоть до того последнего ужасающего момента, когда Вольский осадил его прямо перед доктором! Теперь он понял, что все эти годы был не человеком, а мышью. Когда дело потребовало найти в себе волю выступить против такого человека, как Вольский, он снова забился в мышиную нору, читая книгу.

Он перелистнул страницу, остановившись на моменте, где персонаж описывал свою неспособность осуществить месть своему сослуживцу и сопернику.