Кировская весна 1936-1937

И тут, может быть потому, что, встав перед ним, Пилар загородила его от ветра, спичка разгорелась, и синий огонек побежал по рукаву дона Анастасио вверх, к его затылку, и пьяница задрал голову и завопил во все горло: «Мертвецов жгут! Мертвецов жгут!»

– Кто? – крикнул голос из толпы.

– Где? – подхватил другой.

– Здесь! – надрывался пьяница. – Вот здесь, вот!

Тут кто-то с размаху огрел пьяного цепом по голове, и он свалился, вскинул глаза на того, кто его ударил, и тут же закрыл их, потом скрестил на груди руки и вытянулся на земле рядом с доном Анастасио, будто заснул. Больше его никто не трогал, и так он и остался лежать там, после того как дона Анастасио подняли и взвалили на телегу вместе с другими и повезли к обрыву; вечером, когда в Ратуше все уже было убрано, их всех сбросили с обрыва в реку. Пилар было жаль, что заодно туда же не отправили десяток-другой пьяниц, особенно из тех, с черно-красными платками; и если у нас еще когда-нибудь будет революция, их, подумала Пилар, надо будет ликвидировать с самого начала.

После бойни в Ратуше убивать больше никого не стали, но митинг в тот вечер так и не удалось устроить, потому что слишком много народу перепилось. Невозможно было установить порядок, и потому митинг отложили на следующий день.

Вечером Пилар и Пабло сидели и ужинали, и все было как-то по-чудному. Так бывает после бури или наводнения или после боя, все устали и говорили мало. Ей тоже было не по себе, внутри сосало, было стыдно и казалось, что они сделали что-то нехорошее, и еще было такое чувство, что надвигается большая беда.

Пабло за ужином говорил немного.

– Понравилось тебе, Пилар? – спросил он, набив рот жарким из молодого козленка. Они ужинали в ресторанчике при автобусной станции. Народу было полно, пели песни, и официанты с трудом управлялись.

– Нет, – сказала Пилар. – Не понравилось, если не считать дона Фаустино.

– А мне понравилось, – сказал он.

– Все? – спросила она.

– Все, – сказал он и, отрезав своим ножом большой ломоть хлеба, стал подбирать им соус с тарелки. – Все, если не считать священника.

– Тебе не понравилось то, что сделали со священником? – Пилар удивилась, так как знала, что священники ему еще ненавистней фашистов.

– Он меня разочаровал, – печально сказал Пабло. Кругом так громко пели, что нам приходилось почти кричать, иначе не слышно было.

– Как так?

– Он плохо умер, – сказал Пабло. – Проявил мало достоинства.

– Какое уж тут могло быть достоинство, когда на него набросилась толпа? – сказала Пилар. – А до того он, по-моему, держался с большим достоинством. Большего достоинства и требовать нельзя.

– Да, – сказал Пабло. – Но в последнюю минуту он струсил.

– Еще бы не струсить, – сказала я. – Ты видел, что они с ним сделали?

– Я не слепой, – сказал Пабло. – Но я считаю, что он умер плохо.

– На его месте каждый умер бы плохо, – сказала ему Пилар. – Чего тебе еще нужно за твои деньги? Если хочешь знать, все, что там творилось, в Ратуше, просто гнусность!

– Да, – сказал Пабло. – Порядку было мало. Но ведь это священник. Он должен был показать пример.

– Я думала, ты не любишь священников.

– Да, – сказал Пабло и отрезал себе еще хлеба. – Но ведь это испанский священник. Испанский священник должен умирать как следует.

– По-моему, он совсем неплохо умер, – сказала Пилар. – Ведь что творилось!

– Нет, – сказал Пабло. – Он меня совсем разочаровал. Целый день я ждал смерти священника. Я решил, что он последним пройдет сквозь строй. Просто дождаться этого не мог. Думал – вот будет зрелище! Я еще никогда не видел, как умирает священник.

– Успеешь еще, – язвительно сказала Пилар. – Ведь сегодня только начало.

– Нет, – сказал Пабло. – Он меня разочаровал.

– Вот как! – сказала она. – Чего доброго, ты и в бога верить перестанешь.

– Не понимаешь ты, Пилар, – сказал он. – Ведь это же испанский священник.

– Что за народ испанцы! – сказала она ему.

– Пилар, сегодня у нас с тобой ничего не будет – сказал жене Пабло.

– Ладно, – сказала она. – Очень рада.

– Я думаю, это было бы нехорошо в день, когда убили столько народу.

– Ну да, – ответила она ему. – Подумаешь, какой праведник! Я не зря столько лет жила с матадорами, знаю, какие они бывают после корриды.

– Это верно, Пилар? – спросил он.

– А когда я тебе лгала? – сказала она ему.

– В самом деле, Пилар, я сегодня никуда не гожусь. Ты на меня не в обиде?

– Нет, парниша, – сказала она ему. – Но каждый день ты людей не убивай.

И он спал всю ночь как младенец, пока она его не разбудила на рассвете, а сама так и не могла уснуть и в конце концов поднялась и села у окна, откуда видна была площадь в лунном свете, та самая, где днем стояли шеренги, и деревья на краю площади, блестевшие в лунном свете, и черные тени, которые от них падали, и скамейки, тоже облитые лунным светом, и поблескивавшие осколки бутылок, а дальше обрыв, откуда всех сбросили, и за ним пустота. Кругом было тихо, только в фонтане плескалась вода, и она сидела и думала: как же скверно мы начинаем.