Кировская весна 1936-1937

Затем бой отнесло за угол дома, и ничего не стало видно. Все уселись продолжать завтрак. Еще через пять минут сообщили по телефону, что несколько машин сбито, один из пилотов спрыгнул на парашюте и взят в плен. Миаха приказал привезти его сюда, в штаб. Минут через десять послышался невероятный шум и вопль толпы. С балкона видно было, как к ограде медленно подъехал автомобиль, облепленный со всех сторон и даже сверху людьми. Дверца раскрылась, изнутри вытащили кого-то, поволокли через сад министерства.

Куча сопровождающих и зевак хлынула внутрь здания. Я вышел на лестницу – по ее широким ступеням наполовину вели, наполовину несли вверх атлетического молодого человека с гримасой боли на лице; он обхватил руками живот, как если бы у него лопнул пояс и падали брюки.

Это вовсе не был фашистский летчик. Это был – я узнал его с первого взгляда – советский летчик Сергей Федорович Тархов, командир эскадрильи истребителей И-16.

Почему его так волокут? Он очень бледен, спотыкается, плохо видит перед собой. В большой комнате, где работает Рохо со своими помощниками, он рушится на диван, чуть не сломав его могучим телом.

– Сережа, это ты прыгнул с парашютом? Тебя атаковали?

Он тяжело дышит.

– Дай мне воды. У меня прострелен живот.

– Сережа!

– Это сумасшедший дом какой-то! Почему они стреляют в своих? Дай мне воды тотчас же! У меня огонь в животе. Много пуль в кишках. Дай воды, и тогда я расскажу, как было.

– Сережа, не надо рассказывать. Нельзя пить, если рана в животе. Сейчас тебя положат, отвезут в «Палас».

– Скорее в госпиталь и немножко воды! Надо потушить огонь от пуль. Не теряйся, пожалуйста, из виду! Шесть штук гадов на меня напали. Я пошел под облака, и вдруг сразу шесть «хейнкелей» – со всех сторон, все на меня! Очень прошу, не теряйся из виду!

– Я не потеряюсь из виду. Я с тобой поеду в «Палас». Это госпиталь. Я там же и живу, рядом с тобой. Сережа, милый, не разговаривай, я тебе запрещаю!

Вся комната слушает в ужасе. Зачем раненого республиканского летчика притащили сюда, почему не в лазарет? Начинается галдеж, все взаимно обвиняют друг друга. Все сходятся на том, что во всем виноват приказ Миахи. Велено было им привезти летчика сюда, вот и привезли. Но приказ был основан на ложной информации, на том, что с парашютом сбросился летчик-фашист. Нужно ли было идиотски или провокационно выполнять приказ, основанный на ложной информации? Все сходятся на том, что исполнять не надо было. Никто не зовет санитаров и носилки. Все сходятся на том, что надо позвать санитара и носилки. Тархов начинает сползать с дивана, веки его опускаются. Наконец, вот санитары и носилки. Тархова берут, весьма неловко, с дивана, кладут на носилки, кладут вкось. Одного санитара толкнули, он выпустил ручку, Тархов грохнулся на пол. Все кричат от ужаса и боли, один только Сережа не кричит. Его опять берут, опять кладут, мы спускаемся к санитарной карете, едем до «Паласа» только три минуты. Его несут в операционную. Здесь толчея, курят, груды грязной ваты, неубранные пальцы рук, ступни ног и еще какая-то непонятная часть тела, похожая на колено, лежат в большом тазу, дожидаясь санитарки; на стене висит плакат с танцующей парой: «Проводите лето в Сантандере». Сергея кладут на операционный стол, он вдруг кажется ребенком, а ведь такой большой…

Через два часа доктор Гомес Улья пришел сказать, что Тархов уже оперирован, лежит рядом в комнате, зовет и нервничает. Из кишечника извлечены четыре пули, еще две оставлены во внутренних органах, извлекать их очень опасно. Все дело в том, чтобы раненый был совершенно неподвижен, иначе начнется перитонит – и тогда все кончено. У летчика, видимо, богатырское здоровье, у него есть шансы спастись, если только будет обеспечена полная неподвижность его в постели. Но он очень беспокоен. Он нервничает и зовет. Он хочет что-то объяснить.

Я пошел к Сереже. Он и в самом деле очень нервничает. Прежде всего я должен взять листок бумаги и записать его рапорт.

– Понимаешь, документа нет. Надо составить документ…

– Какой тебе документ? Ты дрался, мужественно, героически дрался, ранен, поправляешься – о документах другие позаботятся.

– Нельзя без документа. В аэродромном журнале записано, когда мы вылетали по тревоге. Пожалуйста, эту дату возьми и подставь в рапорт. Я-то помню точно – пятнадцать сорок восемь, – но ты сверь с журналом, ведь это же документ!

– Ты хочешь сказать: тринадцать сорок восемь? В пятнадцать сорок восемь тебя уже оперировали…

– Постой, постой! Я ведь помню точно – вчера, в пятнадцать сорок восемь, в пятнадцать…

– Не вчера, а сегодня, – ведь бой-то был сегодня, три часа тому назад!

Он встревожился:

– Сегодня?! Разве сегодня?! Что же это у меня память отшибло? Ты шутишь! Разве сегодня был бой? Какое же сегодня число?

– Сегодня… Ты был под наркозом. Все это неважно. Главное – не двигаться, поправляться.

Он очень подавлен, что спутал дни.

– В мозгу-то у меня ничего нет? Ты мне скажи прямо.

– Ничего у тебя в мозгу нет, голова садовая! Лежи смирно.

– А с ребятками что? Целы ребятки?