Кирза

Челку ему, понятно, отрастить не дали, а вот под нос заставляли прилеплять квадратик черной изоленты, и после отбоя Сахнюк изображал фюрера. Влезал на табуретку и, вскидывая правую руку, орал что есть мочи: «Фольксваген! Штангенциркуль! Я-я! Натюрлих!» Раз попробовал отказаться, был избит в туалете и полночи простоял на табуретке с приклеенными усами, отдавая гитлеровский салют жрущим картошку старым.

На просьбу оставить покурить Гитлер реагирует нервно. Делает быстрые глубокие затяжки и, уже передавая, словно раздумав, возвращает сигарету в рот и затягивается еще несколько раз.

— Ну, хохлы! — усмехается Паша Секс, принимая от него замызганый окурок. — Вот уж оставил, так оставил: «Докуры, Пэтро, а то хубы пэчэ!» — передразнивает Пашка хохляцкий говор.

Толстый Кица, Костюк, Паша и я сдружились еще в карантине и держимся вместе. С Холодцом я стараюсь не общаться, его постоянное присутствие рядом сильно тяготит. Ту ночную присягу простить ему я не могу. Макс, похоже, виноватым себя не чувствует. Бороду он боится панически, подшивает его и Соломона кители, заправляет и расстилает их койки.

Однако терпеть земляка пришлось недолго.

Холодца неожиданно избил Саня Чередниченко, Череп. Что они не поделили — осталось тайной. Здоровенного бугая Макса Холодкова Череп уделал как Бог черепаху — тот получил сотрясение мозга. Драка случилась ночью, в бытовке. Дневальный потом утверждал, что Череп бил Холодца утюгом.

Макс заявил, что поскользнулся на мокром кафеле. Полежал немного в лазарете, а потом отбыл в Питер, в военный госпиталь, и больше в часть не вернулся. Говорили, устроился там в обслуге, в банно-прачечном отделении.

Странно, но Черепу за это от старых почти ничего не было — наваляли, по обыкновению, в туалете после отбоя, но больше для проформы.

Сам Череп парень сильный, с немного совиным лицом, но не глупым и безвольным, как у Криницына. Близко посаженые глаза и тонкий, чуть загнутый книзу нос выдают в Черепе человека жесткого и упрямого. Быть ему или сержантом, или залетчиком и постояльцем «губы».

Не повезло Бурому — Мишане Гончарову. На свою беду, кроме таланта матершинника, Мишаня умеет играть на гитаре, чем и решил похвастать перед старыми. Теперь, очумелый от бессонных ночей, разучивает новые песни, пополняет репертуар и готовится к очередному ночному концерту. Так же, за склонность к месту и не к месту рассказывать анекдоты, его зачислили во взводные клоуны, к имеющимся уже там двум шнуркам — Колбасе и Уколу.

Взвод живет в одной казарме с ротой связи.

Связистов называют здесь «мандавохами» за то, что вместо пропеллеров у них в петлицах какой-то пучок молний, действительно похожий на насекомое.

Из моих знакомых к «мандавохам» попали Патрушев и Димка Кольцов.

Серега Цаплин и Криницын в роте материально-технического обеспечения, МТО. Там же и Ситников. Их всех троих отправили в кочегарку. Там они встретили скучающего Романа.

Видим мы теперь их редко. Пришибленные, даже Ситников притих. Чумазые, в дочерна грязных спецовках.

Вовка Чурюкин в первой роте сразу был определен замполитом в художники. Целыми днями рисовал стенгазеты и боевые листки. По ночам делал старым альбомы. Под глазами — синие круги от недосыпа.

Но это лучше, чем синяки.

Художников ценили, сильно не били.

У первой роты, их казарма напротив нашей, прозвище «буквари».

Командир роты, майор Волк, завернут на соблюдении устава. У каждого его подчиненного в тумбочке имеется подписанный своей фамилией серый томик. Проводятся ежедневные занятия со сдачей зачетов на предмет знания статей.

Козыряют не только офицерам, но и друг другу. При приближении старшего по званию, будь то хоть ефрейтор, переходят на строевой шаг.

Никаких гнутых блях и подрезанных сапог. Все застегнуты на крючок.

Курилка возле их казармы испещрена поэтическими размышлениями на заданную тему.

«Устав знаешь — метче стреляешь!» «О воин, службою живущий! Читай Устав на сон грядущий! И поутру, от сна восстав, усиленно читай Устав!» И почти есенинское:

«Что ты смотришь, родная, устало,
Отчего в глазах твоих грусть?..
Хочешь, что-нибудь из Устава
Я прочту тебе наизусть?..»

Поначалу, в карантине, мы мечтали о том, чтобы служить у «букварей». Ну что, тот же карантин, только подольше. Трудно, но жить можно. Главное — нет дедовщины.

Рыцк, прослышав, замахал ковшами своих ладоней:

— Да вы что! Там же смерть! Косите под дураков, в кочегарку лучше проситесь, только не к «букварям»! Я врагу не пожелаю… Нет, вот Торопову — пожелаю! Ему там самое место!

При упоминании Андрюши Рыцк начинал нервно моргать.

Опытный Рыцк оказался прав.

Замордованные уставным порядком солдаты с нетерпением ожидали ночи.

Самая зверская, бессмысленно-жестокая дедовщина творилась именно в казарме «букварей».

Бить старались, не оставляя следов — по животу, почкам, ушам. Почти все бойцы мочились кровью.

Чурюкину, как человеку искусства, доставалось по минимуму. Согнувшегося, его лупили кулаком по шее, чтобы не оставалось синяков.