Кисет

А солнце уж поднялось, привпекать стало. Незнакомец свой ватник скинул, рядом на березу положил. Под ватником у него военная гимнастерка без погон оказалась, а на ней целый квадрат орденских ленточек. Штук не меньше двадцати. Сразу видно - не обошла война человека. Щурится он на солнышке и достает из кармана кисет. И кисет, прямо скажем, странный. Не простой. Сам я курением никогда не баловался и во всех курительных тонкостях не силен. Но кисеты видел - приходилось, давно еще, в детстве. Тогда многие старики курили трубки или самокрутки. И ничего, скажем, ничего особенного в тех кисетах не было - обычные кожанные или матерчатые мешочки с табаком. А этот - особенный, весь потертый, с узором, со шнурком шелковым. Да и сшит из какой-то кожи, наподобие лайки. Видать, не нашего пошива.

Незнакомец его бережно на колени положил, разявязал, достал бумажку и принялся за самокрутку.

Тут я не выдержал и спрашиваю:

- Простите, а что это у вас за кисет такой?

Он повернулся, улыбается и переспрашивате:

- А какой - такой?

Да,- говорю,- особенный. Басурманский прямо.

- Басурмансикй? - переспросил он и головой качнул.

Хоть улыбаться не перестал, а в глазах что-то вроде укора промелькнуло. - Эк вы,- говорит,- басурманский... Какой же он басурманский? Его самые что ни на есть русские души сшили.

И замолчал.

Молчу и я. Неловко мне, что невпопад спросил человека.

А он тем временем свернул самокрутку, раскурил, не торопясь, а кисет не убрал. Держит его на ладони, разглядывает. И в лице у него что-то суровое появилось, словно сразу постарело оно.

Посидел он так, покурил, а потом и говорит:

- Вот насчет того, что - необычный,это вы правильно сказали. Кисет этот и впрямь необычный. У меня с ним, прямо скажу, вся жизнь связана.

- Интересно,- говорю,- как же это так?

- Да вот так, - отвечает и, покуривая, на солнышко щурится. - История эта давно началась. Сорок лет назад. Ежели у вас и впрямь интерес к кисету имеется,- расскажу вам эту историю.

Конечно, - говорю,- расскажите. Мне действительно очень интересно послушать.

Докурил он, погасил окурок и принимается рассказывать.

- Родился,- говорит,- я в деревне Посохино, что под Ярославлем. Там детсво мое белобрысое да босногое прошло. Там юношествовать я начал. А тут - война. Не дала она мне, проклятая, даже и поцеловать мою подружку - двадцать третьего июня в восемнадцать лет мпошел добровольцем.

Бросили нас, пацанов, по Киев. Из всего полка за три дня боев осталось сорок два человека. Все иссеченные, ободранные. Вышли из окружения. Потом отступали. А отступление, мил человек, это хуже смерти. Никому не пожелаю. Идем, бывало, через деревни, а бабы да старики выйдут, возле изб станут и стоят молча - смотрят. А мы - головы опустив, идем. Идем, а у меня так сердце в груди и переворачивается. А в глаза им взглянуть не могу... Так прошли мы до самого Смоленска, а там в одной деревеньке остановились на привал пятиминутный - ремень подтянуть да портянки переменить. И вот, мил человек, стукнул я в окошко одной избы, -чтоб, значит, воды испить вынесли. И выходит ко мне девушка - моя ровесница. Красивая, синеглазая, русая коса до пояса. Я сразу и язык проглотил - думал, тут кроме стариков да старух и нет никого. А она без слов поняла мою просьбу, вынесла воды в ковшике медном и стоит. Я ту воду залпом выпил, и , признаюсь, показалась она тогда мне слаще всех вин и нектаров. Отер губы рукавом, передал ей ковшик и говорю:

- Спасибо тебе.

А она тоже смотрит на меня во все глаза, я ведь, не скрою, тоже парень видный был.

- На здоровье,- говорит.- А вы,- говорит,- курящий?

- Да,- говорю,- покуриваю слегка.

Тут она ушла и вскоре возвращается, а в руке у нее кисет. Вот этот самый кисет. В ту пору он совсем новый был. И молвит она мне такую речь:

- Этот кисет, товарищ солдат, сшила я недавно. Хотела своему брату послать, да вот пришла на него похоронка неделю назад. Погиб он под Гомелем. Возьмите вы этот кисет. В нем и табак хороший. Я еще до войны в городе покупала.

И протягивает мне кисет.

Ну, коли такое дело, взял я.

- Спасибо,- говорю. - А как тебя звать?

- Наташей.

- А я, - говорю, - Николай.

И тут она меня за руку берет и говорит:

- Вот что, Николай. Есть у меня к тебе одна просьба. Пообещай мне, что курить ты отныне бросишь и не закуришь до тех пор, пока наши Берлин не возьмут, одолеют врага, - тогда сразу и закури.