Кислород

Они обошлись без слов. Да и что можно было сказать, если Миклош влезал в свой фланелевый костюм всего в полуметре от них? Но дома, ночью, когда Янош крепко спал, а в окне справа налево странствовала луна, Ласло сидел на кровати, лихорадочно пытаясь пропустить тот миг сквозь мясорубку разума, потому что уже тогда, в шестнадцать, он был обречен стать мыслителем, обладал сознанием, которое постоянно копалось само в себе. Что с ним случилось? Ему и в голову не пришло искать в этом сексуальную подоплеку: он еще слишком плохо разбирался в таких вещах, — как и для всякого школьника, они были для него лишь предметом пошлых шуточек. Этот поцелуй, решил он, наверняка был выражением той истинной дружбы, которую, как говорил товарищ Биску[66], должны питать друг к другу пионеры, и это успокоило его ненадолго, заглушило нервную дрожь. Но его мечты о жарких спорах, об эпохальных шахматных матчах и велосипедных гонках по бездорожью уступали место — поначалу робко, потом все смелее — откровенным эротическим фантазиям: жажде обнаженной кожи, невнятного шепота и других проявлений близости, названия которых он выуживал в родительских медицинских справочниках, а позже, с еще большим пылом, — в романах зарубежных писателей, которые они тайно прятали в чемодане у себя под кроватью. Золя, Милош, Томас Манн…

Дяде Миклошу предстояло сыграть еще одну роль, так как именно в его квартире в Седьмом районе, более просторной, чем квартиры Ласло и Петера (в ней было легче уединиться), они наконец занялись любовью, неумело и воровато, словно пара взломщиков-подмастерьев, расстегивая друг другу пуговицы на кровати с поющими пружинами и коричневым шерстяным покрывалом в рубчик, от которого пахло девятнадцатым веком.

Что знал о них старик Миклош? Этот холостяк и либерал старой закатки, обожавший устраивать карточные вечера и ронявший слезы при первых нотах Рапсодии Бартока. Подсматривал ли он за ними? Может, это щекотало ему нервы? Как бы то ни было, он уже давно умер — вскрыл вены на ногах опасной бритвой и умер в ванне с розово-красной водой зимой после восстания в Праге. Тело обнаружила его экономка, Магда, и когда мать позвонила Ласло в Париж, чтобы сообщить об этом, то была удивлена долгому молчанию в трубке, скорби, которую тот оказался не в силах от нее скрыть.

Пообедав, он вернулся в отель.

— Сообщения?

Никаких. Он поднялся к себе в номер, посмотрел новости по TV1 и уснул над книгой, подложив руку под голову, с лицом, застывшим в торжественном покое. Временами на выдохе у него вырывались звуки, похожие на обрывки слов. После этого он хмурился, на секунду напряженно застывал и снова проваливался в сон.

Когда он проснулся, в комнате царил полумрак. Он отлежал руку. Ему пришлось подвигать ее другой рукой, как деревяшку, чтобы расшевелить.

Он бросил взгляд на лампочку телефона, гадая, не проспал ли он звонок, но лампочка не мигала. Может, еще не все подготовлено? Или что-то пошло не так? Предупредят ли его? Он спросил себя, сколько еще людей, мужчин и женщин, в таких же, как у него, номерах, изнывающие от скуки или снедаемые беспокойством, сейчас ждут сигнала, записки под дверью, хлопка по плечу.

Он включил настольную лампу, задрал рубашку и внимательно изучил свою грудную клетку, глядя в одно из зеркал, которых у него в номере было несколько. Он не мог решить, то ли его таинственный «недуг» чуть отпустил его, то ли незаметно усугубился, хотя он не ощущал никакого особенного дискомфорта, ничего, что заставило бы его глотать обезболивающее вместе с аперитивом. И все-таки его не отпускали мысли о затемнениях в легких, об эмфиземе, о разрастающихся препонах в его дыхательных путях. Когда он вернется в Париж, нужно будет обязательно сделать рентген; и он сел на кровать, перебирая в памяти имена всех знакомых врачей.

13

В ночь после поездки в дом бабушки Уилкокс Алека разбудил шум, происхождение которого он не смог сразу определить. Он лежал в постели, вглядываясь в сероватую мглу, и прислушивался, но разобрать мог только стук своего сердца, дыхание брата и едва слышный механический бас водонапорной станции за домом Джоев. Но что бы то ни было, оно его разбудило, вырвало из объятий сна, заставило вздрогнуть, и где-то глубоко он знал, что ждал этого всю ночь — возможно, уже много ночей подряд, — отслеживая в мире звуков тот, которому не сможет найти невинного объяснения.

Он сел и приподнял уголок занавески. Гроза, застигшая их по пути домой (обрушив на ветровое стекло шквал сизых потоков дождя), уже кончилась, оставив после себя ясную, безлунную прохладу. Было еще очень рано — три-четыре часа утра, — но будильник со светящимися в темноте стрелками, стоявший на столе, был развернут в сторону раскладушки.

— Ларри?

— Да, — ответил Ларри, — мне кажется, я тоже что-то слышал.

— Что?

— Понятия не имею.

Ларри нащупал шнур с выключателем, включил ночник и расстегнул спальный мешок.

— Ты встаешь? — спросил Алек.