Кислородный предел

Сухожилов побежал вперед — вехи, годы, — выцепил, сличил, выложил отдельно три картинки; тени были идентичны. На последней, самой ранней, судя по всему, тень была почетче, покрупнее. Увеличивать не стал, понадеялся лишь на собственный хрусталик и увидел — сердце в Сухожилове скакнуло, вспухло, вздыбилось, как конь, выросло в объеме столь обвально, моментально, мощно, что едва не сотрясло, не заслонило черной кровной вспышкой целый мир. Что там было? Оттопыренное ухо, блик на сильных стеклах узеньких очков. Больше ничего, но именно вот эта неопознаваемость объекта обо всем сказала Сухожилову — красноречивее, чем самый выразительный и редкий фас, чем самый впечатляющий, диковинный, запоминающийся профиль. В кадре этот невидимка проходил за Зоиной спиной, не поднимая головы, не скашивая глаз, запаянных в стекло, но за этой собранной и целеустремленной поступью Сухожилов различил с предельной ясностью другое, нутряное — ломоту в костях, участившийся пульс и потребность задержаться рядом хоть еще на мгновение; невидимка, не косясь на Зою, поедал ее глазами — не обычными, вот этими, запаянными, но другими, тайными, несметными, подкожными, разверстыми у него в самой крови.

— Ух, еб! — выдохнул Сухожилов.

— Ты что? — Подвигин вскинул голову.

— Да, да… так ждет любовник молодой минуты первого свидания, — затараторил безо всякой, показалась, связи Сухожилов.

— Что, опять — «нашел»? — усмехнулся Подвигин.

— Пока не знаю, — отвечал на это Сухожилов, стуча неистово по клавишам, хотя уже все знал и лишь нуждался в объективных (для предъявления миру — не себе) железных доказательствах.

Самым страшным было то, что она не могла понять, где кончается она и где начинаются остальные. Эта жуткая, безбожная, унизительная равноудаленность от нее всех вещей и людей, своего и чужого, прирожденного и неприсущего, эта мерзкая приравненность всех ее ощущений друг другу, когда ни одно из возникавших у нее перед глазами новых, незнакомых лиц не вызывало в ее оцепеневшем существе сердечного отклика, эта дикая запущенность, заброшенность, потерянность и была так называемым адом. Она была неотделима от внешнего сплошного мира, она была в нем, занимая пространство столь же бесконечное, как сама природа; она была живым, но находящимся в глубоком вечном обмороке атомом, ничем не отличающимся от сотен миллионов таких же атомов, которые слепились в бессмысленную кашу, тупящую в бесплодном ожидании большого взрыва, в пустой тоске по дуновению божественного ветерка; во сне и наяву ей виделось разлитое повсюду дышащее и пребывающее в вечном изменении первовещество, которое то застывало в формы антропоморфных чудовищ, то разрежалось в неопознанные бесплотные туманности и газовые взвеси.