Кислородный предел

— … а вообще-то у меня с детства были математические способности. Мой научный руководитель, представь, говорил, что, в сущности, я Эйдельман в юбке.

Вообще-то это конец. Сегодня Камилла про все «окончательно» узнает. Но, должно быть, оно и к лучшему. Секс для него уже утратил вкус победы, да и Камилла в койке оказалась, вопреки ожиданиям, не сатанеющим суккубом, а как будто прилежной натурщицей, более склонной следить за красотой принимаемых поз, нежели способной к полному взаиморастворению. Иногда казалось даже, что прямая близость ей ни хрена не добавляет и она не возражала бы и против обоюдного купирования гениталий, как в той «мягкой» эротике (с имитацией проникновения), назначение которой заключается лишь в том, чтобы дать подростку увидать впервые в жизни красиво подсвеченные молочные железы. Иногда казалось даже, что красивый выгиб спины, запрокинутая «в страсти» голова ей важнее, чем его честная работа, в качестве которой Сухожилова не упрекнули бы и Чиччолина с Мессалиной. Он порой испытывал дичайшее желание расколошматить все навешанные Камиллой зеркала: из-за этих гребаных экранов-телекамер, что транслировали их забавы, Сухожилов неизменно ощущал себя как будто раздвоенным, следящим за собой со стороны, а о Камилле и вовсе нечего говорить — представлялось Сухожилову, что вплоть до слабого завершения все косилась, то в одно, то в другое зеркало, проверяя, хорошо ли смотрится. В общем, как говоривал на этот счет приснопамятный Никита Игнатчик из «ДОМа-2», «стилистика наших сексуальных отношений меня не устраивает».

Была б она обычной земнородной женщиной с присущей этим особям устойчивой и приземленной рассудительностью, была бы охотницей, студенткой, наивной, нежной, как весенний цвет, но с устойчивой нервной системой — короче, существом, благоразумно живущим по принципу трех «не» — «ни о чем не спрашиваю», «ничего не замечаю», «ни о чем и знать не хочу», — все было бы гораздо проще. Но она — вот в чем проблема — относится к делу слишком серьезно: год назад придумала себе «беззаветную и жертвенную» любовь к Сухожилову и обитает в заповедном мире собственных представлений о «верности» и «предательстве», «унижениях» и «страданиях». Все. Он устал от этого спектакля. От этого старания навечно пристегнуть его к себе, от этих восклицаний, что «если я сейчас уйду, то — все!» («ДОМ-2» отдыхает), устал от потаенной, ставшей явью Камиллиной асексуальности, от внутренней ее какой-то замороженности, поскольку ей, Камилле, всегда гораздо больше нравилось одаривать собой, чем быть одариваемой, больше нравилось осчастливливать и видеть, как трясутся поджилки осчастливленного раба, которого она, как Клеопатра, может то помиловать, то бросить на поживу воронью.

— Не слушаешь меня совсем, — Марина ему тычет локтем в бок.

— Не слушаю, прости.

— Ты о своей сейчас. Предупреждала ведь. Ведь эта девушка ей все расскажет, это видно. Совсем запутался.

— Ну как запутался, так и распутаюсь. Распутаться пора мне, развязаться с ней — вот это думаю.

— Прошла любовь?

— Я всех люблю, моей любви так много, что ни в одной из вас она не умещается. Приходится на всех делить. «Эта долька для ежа…»

— Гормон, тестостерон — вот так твоя любовь, по-видимому, называется.

— А ты что — мне мораль читать? Сама-то что тогда?

— А то, что двойные стандарты. Как с Палычем из «ДОМа-2», которого за пьянство окружающие шлюхи осудили. Нет, ну, ты интересный, Сережа. Вот если бы любая баба так сказала, как вот ты сейчас, — что любви в ней так много, что она ее поровну между всеми мужиками делит, то как бы ты ее назвал? Вот тебе и двойные стандарты. Нет, я не мораль тебе, — зачем мораль? — но ты ведь со своей вот этой апельсиновой любовью какой-то ущербный, неполноценный получаешься.

— Э, э, э, Колян, притормози, — уже ее не слыша, командует Сухожилов. — Давай-ка помедленнее.

Чубайс притормаживает у длинного бетонного монолита, похожего на здание тюрьмы строгого режима: прорезанные в толстых стенах окна-бойницы, глухие высоченные ворота, троица плечистых гвардов у кирпичной караульной будки, аккуратные кольца колючей, а точнее, крупнозубой проволоки поверх массивного забора из цементных плит. Лишь большой рекламный щит «Не КИСНИ! НА РАДУГЕ ЗАВИСНИ!» украшает холодный и мрачный фасад неуместным предложением проникнуть в измерение свободы.

В узких, с опущенными наружными уголками глазах Сухожилова появляется охотничий блеск; он становится похож на борзую на сворках.

ЗАО «МОСТРАНССКЛАД» — жирно выведено белым на алом транспаранте над воротами. Едва он успевает прочитать название тюрьмы, как к ним, сорвавшись с места, резво, словно на тореро бык, бежит охранник — узнать, кто в «БМВ» такие и, соответственно, какого хера здесь притормозили. Отменно вышколенный Коля дает газу.